Философия субъективности
Шрифт:
Еще раз обращу внимание: с самого начала Щедровицкий ориентировал меня одновременно на учебу и творчество. Включившись в работу семинара, я получил от Юры задание проанализировать происхождение «Начал» Евклида, чем я и занимался много лет. Параллельно делал доклады на семинаре и по другим темам, которые ставились для обсуждения, и активно участвовал в обсуждении докладов других участников семинара. Кажется, за много лет я не пропустил ни одного семинара и не отказался ни от одной из задач, поставленных передо мной Щедровицким. В частности, много лет я отвечал за перепечатку сделанных на семинаре докладов. Для этого составлялось расписание работы с машинисткой Верой Сергеевной, собирались деньги для оплаты ее труда, а главное всем нам приходилось много диктовать с магнитофона. Текст доклада
К концу ученичества я кое-чему научился. Но пока все это полностью укладывалось в общую магистральную линию движения семинара, которую прочерчивал и конституировал Щедровицкий. И тем не менее, в начале 70-х годов я с Щедровицким расстался. И вот почему.
2. Философское и национальное самоопределение автора
В середине 60-х я заинтересовался гуманитарной проблематикой и психологией. Стимулировали этот интерес два обстоятельства. Михаил Папуш попросил меня участвовать в работе его музыковедческого семинара и помочь им. Кроме того, я заинтересовался проблемой сновидения и построил первую концепцию, объясняющую, что это такое. Музыка, искусство, сновидения – эти темы я обсуждал и на семинаре и затем спецкурсе, который несколько лет вел в Институте им. Гнесиных (этот семинар я получил, так сказать, по наследству от Леона Москоны, близкого друга и участника Папуша).
Другое обстоятельство, обусловившее трансформацию моих методологических и теоретических представлений в этот и последующий (вторая половина 60-х) период, заключалось в продумывании затруднений, возникших в ходе реконструкции происхождения «Начал» Евклида. Я все больше убеждался, что теория деятельности и концепция развития мышления как деятельности – главные идеи Щедровицкого, не способны объяснить те резкие трансформации в развитии, которые наблюдаются при переходе от древнего мира к античности. Кстати, эта теория и концепция плохо работали также в гуманитарной области познания, когда я пытался понять сущность искусства, сновидений или личности, которая все больше меня интересовала. Нужен был какой-то другой подход и методы изучения.
Все это заставило меня продумать основания и методологию работы своего учителя. Этот анализ позволил мне понять, что Щедровицкий в своей работе реализует естественнонаучный подход (одновременно, правда, критикуя его) и трактует действительность в духе марксизма (деятельность, социальная инженерия, понимание личности как субстрата мышления, а мышления как вида деятельности). Рефлексируя и конституируя свои симпатии и ценности, я постепенно (примерно к концу 70-х) пришел к другим идеям: культуры, личности, культуросообразного социального действия и значительно позднее (конец 90-х) к концепции «методологии с ограниченной ответственностью».
Впрочем, в философии расхождение во взглядах учителя и ученика – обычное дело. Аристотель 30 лет учился в Академии Платона, а потом до конца своей жизни полемизировал с его теорией идей. Короче, в начале 70-х гг. я решил расстаться с Щедровицким, в первую очередь по идейным соображениям, во вторую по этическим (меня уже не устраивала атмосфера, царившая в Московском методологическом кружке, и авторитарные методы работы учителя). Но, даже выйдя из кружка и жестко полемизируя с Щедровицким, я всегда подчеркивал, что он был моим учителем. В течение 70-х и 80-х годов я нащупывал собственный подход и методы работы. Они основываются, с одной стороны, на том, что я вынес из ММК (мое понимание методологии и мышления, методы псевдогенетической реконструкции, семиотический подход), с другой – на гуманитарной методологии, культурологии и обновленной психологии.
Но чтобы у читателя не сложилось убеждение, что автор жил одними философскими проблемами, расскажу, например, о том, как я вырабатывал отношение к своей национальности (сегодня бы сказали – идентифицировал себя в этническом отношении)
Родился в еврейской семье. Мои родители были убежденные коммунисты и поэтому воспитывали нас с братом в духе интернационализма. Конечно, знал, что я – еврей, мне об этом постоянно напоминали (бытовой антисемитизм в послевоенной Москве был достаточно сильный), но совершенно не знал ни еврейского языка, ни еврейской истории, ни культуры. До армии и института я себя идентифицировал скорее с социалистическим государством и родиной. Помню, что когда умер Сталин, персонифицировавший «социалистический этнос», то и я на короткое время почувствовал растерянность и подумал, а как будем жить?
Уже в армии и особенно в институте, когда я познакомился со своим будущим учителем, Георгием Щедровицким, начал понимать, что понятия «советский народ» и «социалистическая родина» и вся соответствующая фразеология – это идеологические конструкты и дискурс, что правящая элита, частично, осознанно, частично, бессознательно прикрывает с помощью этого дискурса истинное положение дел, характеризующееся деспотизмом, несправедливостью, нерациональным ведением хозяйства и экономики (к сожалению, хотя в настоящее время элита сменилась, почти все вернулось на «круги свое»). Социалистический этнос для меня перестал существовать. Одновременно я стал размышлять, кто я есть, читать и думать не только о русской истории, но и еврейской.
Какой-то период, достаточно значительный, я в этническом отношении ни с кем себя твердо не идентифицировал. Конечно, я считал себя россиянином и понимал, что вырос в лоне русской культуры, говорю на русском языке, не свободен от социалистических реалий. В конце 80-х, середине 90-х годов появились в России и первые мои читатели. Кстати, именно поэтому, ощущая себя человеком русской культуры, я в 70—80-е годы однозначно решил для себя вопрос эмиграции.
Но я был и еврей, причем не только по крови, но и по влиянию на меня родителей. Мой отец, Розин Мейер Абрамович, родился в еврейском местечке «Рудня», помимо обычной школы учился в хедере, умел читать и писать на древнееврейском, знал множество еврейских историй и притч, которые я от него часто слышал. Я стал приглядываться к русским евреям, читать литературу по еврейской истории и культуре. Наверное, в этот период меня можно было считать своего рода «этническим маргиналом»: и от социализма ушел и никуда еще не пришел.
В моем этническом самоопределении важную роль сыграла деловая игра, на которую меня пригласила моя приятельница, методолог Людмила Карнозова, а ее на это мероприятие подбил ее знакомый по «организационно-деятельностным играм» (ОДИ) Симха (он же А.М. Томашполький), преподававший предмет еврейская «традиция» в Московской еврейской школе. Цель ОДИ должна была заключаться в выработке новой концепции для Московской еврейской школы.
«И почему-то, – вспоминает Карнозова, – я сразу согласилась. В чем, собственно, смысл ситуации поначалу было, естественно, непонятно; ясно было одно: если Томашпольский говорит, что нужна ОДИ, значит, речь идет о проблемной ситуации. Но было в этом еще нечто. «Еврейская тема» застала меня врасплох, и я поняла, что, видимо, судьба дала мне шанс, зазвонил колокольчик: пора, мол, всерьез задуматься о своем еврействе» [113] .
113
Проблемы еврейской школы в постсоветской России / Под ред. Л.М. Карнозовой. М., 2000. С. 11.
Очевидно, и для меня это был звоночек. Моим оппонентом на игре как раз и был Симха. Он относительно недавно приобщился к иудейской вере и поэтому был вернее самого Ребе. Такой штрих. Как-то он принес на игру новые томики Торы и всем нам подарил по Книге, очевидно, в надежде, что скоро увидит нас в синагоге. Но когда Симха понял, что мы не собираемся перековываться, то потребовал все Книги назад. Естественно, мы ему Тору не отдали. Так вот, Симха понимал еврейство однозначно: евреи – избранный народ, спасение в том, чтобы вернутся в лоно иудаизма, переселиться в Израиль, выучить эврит, жить в соответствии с Торой. Теперь мое самоопределение, полученное после чтения научной литературы, а также споров и работы на самой игре.