Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Шрифт:
Выйдя из парадигмы, составленной из импровизаторских платков, Пастернак показал, в чем ее сущность. Он нашел эквивалент к ее инварианту: рукав подкладкой наружу. И, таким образом, выстроил позицию, из которой можно рассекретить возникновение и смысл этой парадигмы. До меня дошло, что такое метагениальность. Выбившаяся из ряда, она темна, как, например, непрозрачна поэзия раннего Пастернака, но тем не менее просвещает нас. Она сродни в миниатюре божественному началу, которое не вписывается ни в одну из парадигм, складывающихся в человеческом разуме, но в то же время равнозначно им всем.
Есть в "Повести временных лет" рассказ о Яне Вышатиче, который боролся с волхвами. Миф о миротворении в изложении этих язычников выглядит так: Бог мылся в небесной баньке, утер тряпицей пот, бросил ее на землю, где из пропитанной влагой материи был изготовлен человек. Подлинный импровизатор, не обходящийся, как и все его профессиональные наследники, без платка, — создатель вселенной, чей волевой акт не опричинен извне. Импровизаторы в новой литературе не только выступают против imitatio Christi, как это вытекает из трудов Гринблатта, но и подражают первокреатору. Из их претенциозного намерения не получается ничего хорошего: они оказываются злодеями, лицедеями, безумцами. Или же текст об одном из них не желает доходить до своего конца
Я прошу прощения за то, что не указал с самого начала на жанр, в котором вел речь. Жанр называется притчей. Ее тема: почему возможна история культуры. То есть: как удаются оригинальные импровизации, когда мир уже как будто вполне сотворен, так что импровизировать в нем, казалось бы, остается одним копиистам.
Михаил Ямпольский. О близком
ОЧЕРКИ НЕМИМЕТИЧЕСКОГО ЗРЕНИЯ М.: Новое литературное обозрение, 2001. 240 с. Тираж 3000 экз. (Научное приложение, вып. XXVII)
По поводу Жирара. Заметки для себя
Рене Жирар. Насилие и священное. Пер. с французского Г. Дашевского. М.: НЛО, 2000.
1. Жирар и тридцатые
2. Проблема кровной мести
3. Двойники
Новый историзм как момент истории
(По поводу статьи А.М. Эткинда "Новый историзм, русская версия")
1. Себя толкующая история
Яркая работа А.М. Эткинда познакомила русскоязычного читателя с проблематикой одной из интеллектуальных мод, докатившихся во второй половине 1980-1990-х гг. из США до Европы. New Historicism (в дальнейшем: NH), показывает А.М.Э., был результатом сдвига, который случился в мышлении гуманитариев, не удовлетворяющихся более идеями раннего постмодернизма, и который подчинил себе многих ученых — отнюдь не только записных представителей школы С. Гринблатта и Л.Э. Монтроуза.
Разбираясь в отношениях между историей и текстом, А.М.Э. высказал одно чрезвычайно знаменательное для меня суждение:
Сила текста определяется, в частности, его способностью быть посредником между предшествующими и последующими ему событиями.
Я позволю себе развернуть эту мысль следующим образом. Будучи самодостаточным знаковым образованием, текст представляет собой не просто переход от данного (темы) к новому (реме), но (квази)логический вывод одного из другого. Текст потому и не нуждается в опоре на внешнюю действительность, что он в себе содержит свое объяснение. Какие бы res gestae ни описывал текст, специфически текстовым действием оказывается обоснование (явное или неявное) того замещения, о котором сообщается. Любой текст в своей самодостаточности (речь не идет о сугубых документах, до которых я доберусь только в заключительном разделе статьи) — двойная субституция, которая трансцендирует трансцендирование, привнося в него цель, не предсказывавшуюся в его условии. Если угодно, текст взывает к ratio как к religio. В качестве события текст есть толкование события, обозначиваемого им [1] . В нем может присутствовать и метатекстовой "голос", как это продемонстрировала А. Вежбицка [2] .
1
В этом плане текст — нечто большее, чем "символическое действие"; ср.: Karlheinz Stierle, Text als Handlung. Perspektiven einer systematischen Literaturwissenschaft, MЯnchen, 1975, 72–13.
2
Анна Вежбицка, Метатекст в тексте (Metatekst w tekscie, 1971). — В: Новое в зарубежной лингвистике, вып. VIII. Лингвистика текста, ред. Т.М. Николаевой, Москва, 1978, 402 и след.
Но все же главное и первичное в нем не его метатекстовой, а его метаакциональный характер. Перемещение от того, что было, к тому, что наступает, делается в тексте интеллигибельной необходимостью (неважно, как оцениваемой). Текст служит медиатором (что подчеркивает А.М.Э.) в таком времени, которое наполнено неизбежным смыслом. Именно это время подразумевается в понятии "история" [3] . Текст творит историю, которая тем самым не имеет ничего общего с биологической эволюцией. Res gestae могут задерживаться в коллективной памяти или ускользать от нее (мой поход в табачную лавку не принадлежит истории, хотя в нем данное сменяется новым). В противоположность действиям все тексты имеют шанс стать единицами хранения в архиве. Фактические действия исторически релевантны, если они обладают текстопорождающей мощью (безразлично, какой смысл при этом в них вкладывается: в одной и той же войне может быть увидено и исполнение апокалиптического пророчества, и результат дележа мира международным капиталом) [4] , или текстообразны (являя собой какую-либо из форм того, что Гринблатт определяет как "self-fashioning" индивида [5] ), или вытекают из текстов (наподобие того, как революции неизменно воплощают собой некие предшествовавшие им идеологии, на чем настаивал уже А. де Токвиль). Иными словами, поступки историчны, поскольку они отрываемы от самих себя в той мере, в какой они не только удовлетворяют потребности тех, кто их совершает, но и предполагают наличие (ad hoc или post hoc) гипотезы о том, в чем их суть, т. е. другого сознания, чем то, что непосредственно руководит акцией. То, что Ницше имел в виду в словосочетании "der wahrhaft geschichtliche Connexus" [6] , образуется благодаря тому, что текст в качестве толкования действительности в ее временном развертывании поддается перетолкованию, отправляющему его туда, откуда он возник, — в историю. Она ловит мир в сеть текстов. История становится мировой, ибо трансцендирование трансцендирования не ведает никаких границ: ни национальных, ни жанровых, ни персонально-авторских. Текст не откладывает (diffОrance) обозначивание (как мнилось Деррида в "De la grammatologie", Paris, 1967), он находит в последующем тексте свою онтологию, он превращается в нем в то, что он есть и чем он чреват, — в феномен истории. Текст всегда в прошлом. Таковы, как будет видно, и тексты об истории.
3
С рецептивной точки зрения, дополнительной по отношению к моей, генеративной, на то, что история — время, подлежащее обязательной интерпретации, указывается в: Б.А. Успенский, История и семиотика (Восприятие времени как семиотическая проблема). — В: Зеркало. Семиотика и зеркальность (= Труды по знаковым системам, вып. XXII), Тарту, 1988, 66 и след. В русской традиции идеи Б.А. Успенского восходят к: Густав Шпет, История как проблема логики. Критические и методологические исследования, ч. I, Москва, 1916 [ср. особенно: "История есть по существу наука не техническая, а герменевтическая" (23)]. Ср. представления Ортегии-Гассета, в соответствии с которыми большие исторические кризисы вызываются исчерпанием возможностей, присущих той или иной ранее господствовавшей интерпретации мира ("Сущность исторических кризисов", 1942).
4
Если бы В. Беньямин был знаком с "пустыми годами" византийских и древнерусских летописей, он не рискнул бы заявить, что средневековый хронист фиксирует минувшие события без разбору, в качестве сплошь интересных для современности, т. к. за его обращением к прошлому якобы всегда прячется (как и у позднейших историков) "мессианистская" убежденность в том, что оно без устали приуготовляло себя для спасения в настоящем: "Wir sind auf der Erde erwartet worden" (Walter Benjamin, Geschichtsphilosophische Thesen (1940).
– In: W.B., Illuminationen. Ausgewahlte Schriften, Frankfurt am Main, 1961, 268–269). Хроника — первичный словесный фильтр, пропускающий через себя только такие res gestae (а также документы), которые, будучи вытянутыми в линейной последовательности, не расстраивают связность текста. "Пустые года" сохраняют когерентность текста, существенную для него более, нежели простая передача событий. Если хроника отбирает фактический материал, подходящий для перевоплощения в текст, то исторические исследования нового времени, напротив, реконструируют res gestae из сравнения текстов. Хроника не есть одно лишь "изложение" событий, как часто думают. Она интерпретирует их потому уже, что включает их в себя.
5
Ср. диахроническую типологию этих форм: Schamma Schahadat, Das Leben zur Kunst machen. Theoretische Жberlegungen zur Lebenskunst.
– In: Lebenskunst- Kunstleben. Жизнетворчество в русской культуре XVIII–XX вв, hrsg. von Sch. Schahadat, MЯnchen, 1998, 15 ff.
6
Friedrich Nietzsche, Vom Nutzen und Nachteil der Historie fЯr das Leben (1873-76).
– In: F.N., Werke in zwei BКnden, Bd. I, Darmstadt, 1973, 124.
2. Слабый постисторизм
NH явился на свет в итоге и в виде отрицания того развития исторической науки, которое началось вскоре после Второй мировой войны. В эти годы ряд тех исследователей, которые нацеливали внимание на своеобразие переживаемого ими периода, применили к нему понятие "постистория". Одним из них был Л. Мамфорд. Он разложил мировой культурный процесс на несколько стадий ("архаический человек" > "цивилизованный" > "осевой" > "человек старого мира" > "человек нового мира") и пришел к выводу (со ссылкой на: Roderich Seidenberg, "Posthistoric Man", University of North Carolina Press, Chapel Hill 1950), что современностью владеет тот, кто конституировал себя по ту сторону истории [7] . Вместе с Сейденбергом Мамфорд рисует постисторического человека отторгнувшим авторитет от собственного организма, не отшатывающимся от геноцида — от уничтожения человека в его биологической данности, тем более впадающим в иррационализм, чем более рационализируется производство, и т. п. Мамфорд не считал, однако, что "posthistoric Man" кладет конец диахронии и предвещал (в духе историософии К. Ясперса) наступление такого эона, в котором произойдет встреча всех историко-культурных типов людей друг с другом.
7
Lewis Mumford, The Transformations of Man, London, 1957, 120ff.
Иначе, чем Мамфорд, но, как и он, критически изображал постисторию А. Гелен. Он моделировал ее (отчасти следуя за: Hendrik de Man, "Vermassung und Kulturverfall", MЯnchen, 1951 [8] ) в форме "кристаллизовавшегося общества" [9] , маячащего в той уже приближающейся дали, где одна из великих держав захватит мировое господство. Как легко догадаться, Гелен на пессимистический лад возрождал кантовский утопический проект "мировой республики".
8
Подробное сопоставление идей X. де Мана и Гелена см., например, в: Perry Anderson, Zum Ende der Geschichte (= The Ends of History, London, 1992), Яbersetzt von Ch. Goldmann, Berlin, 1993, 85 ff (здесь же изложены некоторые учения XIX в. о постистории, в том числе и полузабытые идеи математика и экономиста А.-О. Курно (Antoine-Augustine Cournot) (32 ff).
9
Цит. no: Arnold Gehlen, Ende der Geschichte? (1960).
– In: Geschichte schreiben in der Postmoderne, hrsg. von Ch. Conrad, M. Kessel, Stuttgart, 1994, 52–53.
В ту же пору, когда вырабатывалась концепция постистории, ученые с преобладающим методологическим интересом поставили под сомнение способность исторического дискурса быть носителем фактической истины. Р. Дж. Коллингвуд не усматривал разницы между романом и историческим исследованием, поскольку в обоих случаях перед авторами стоит задача представить их миры когерентными [10] . Запись истории таит в себе "the necessity of the a priori imagination". Такого рода воображение зависит от "here-and-now" историка. Но в этом, по Коллингвуду, нет большой лжи. Воображение, которое не может обойтись без "картины прошлого", адекватно истории как врожденной человеку идее, заключал Коллингвуд, обращаясь, как он сам подчеркивал, к картезианскому языку.
10
R.G. Collingwood, The Historical Imagination.
– In: R.G.C., The Idea of History, Oxford University Press, Oxford, New York, 1946, 231–249.