Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Шрифт:
Историк не в состоянии решить, предавалась ли подсудимая и впрямь черной магии. У него нет доступа к жизненному факту. Речь идет не о том, прав ли Гинзбург в своем разборе судебных протоколов или нет, но о том, какой исторический материал притянул к себе его внимание. Интересуясь микроисторией, Гинзбург был в своих методологических требованиях гораздо более осторожен и прагматичен, нежели постмодернисты, склонные к макроисторическим обобщениям. И тем не менее, делая привилегированным изучение прошлого по косвенным показаниям и сравнивая поэтому историка с первобытным охотником, уголовным следователем и врачом, Гинзбург (1979) [33] пускался в такую метафоризацию индукции, которая подразумевала, что история есть жертва-добыча, преступление и болезнь. Как бы постмодернисты ни деконструировали насквозь фальшивый, в их трактовке, "символический порядок", они и сами, производя тексты, были зажаты его рамками.
33
Ibid., 61–96.
5. Ars historica — аргумент против историографии
Обострив постисторизм, поколение шестидесятников в Западной Европе и США довело до крайности и былые половинчатые сомнения в возможности дискурса, имеющего дело с историей, правдоподобно воссоздавать таковую. Одним из пионеров историографического скепсиса-2 был А. Данто (Arthur С. Danto, "Analytical Philosophy of History", Cambridge, 1965). Он провел границу между "субстанциалистской" и "аналитической" философиями истории. Первая из них не выдерживает испытания логикой, т. к. обращается к целому истории, данной на деле в качестве "фрагмента". Задача второй, разрабатывавшейся Данто, заключается, как следует из его труда, в том, чтобы предупреждать историков о многочисленных ловушках, в которые заманивают их чрезвычайно своеобразные по своему пропозициональному содержанию высказывания о прошлом. Самую серьезную опасность, которая поджидает историка, Данто свернул к формуле: "History tells stories". Историк вынужден преподносить изучаемые им события в форме имеющих начало и конец, а это значит, что он нарративизирует их. Выдавая материал за объятый in toto, конкретные исследования истории воспроизводят в малом масштабе ошибку "субстанциалистского" философствования о ней. Они предпринимаются из будущего, упуская из
34
Положения, сформулированные Данто, получили значительное распространение и разнообразное приложение — ср. хотя бы: Hans Ulrich Gumbrecht, History of Literature — Fragment of a Vanished Totality? — New Literary History, 1985, Vol. XVI, № 3, 467–479. Впрочем, у Данто были и оппоненты. Если Х.У. Гумбрехт требовал нового подхода к трансформациям литературы, повторяя вслед за Данто, что история не явлена нам как целое, то Р. Козеллек не принял тезиса, который уравнивал тексты об истории с повествовательными. Не называя имени Данто, но, несомненно, имея его в виду, Козеллек писал о том, что исторический труд сразу и повествовательнофикционален, коль скоро он передает события, непосредственными свидетелями которых мы не были, в рассказе о них, и дескриптивногипотетичен, раз он сталкивается с длящимися во времени структурами, скажем, с правовыми. Во втором из своих качеств исторический дискурс в состоянии быть прогнозирующим, так что он не отцеплен вовсе от будущего (Reinhart Koselleck, Darstellung, Ereignis und Struktur (1970).
– In: R.K., Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten, Frankfurt am Main, 1989, 144–157). Обсуждение диахронического структурализма не входит в мою задачу. Ср., однако, его манифест: Algirdas Julien Greimas, Sur l'histoire ОvОnementielle et l'histoire fondamentale.
– In: Geschichte — Ereignis und ErzКhiung = Poetik und Hermeneutik, Bd.V, hrsg. von R. Koselleck, W.-D. Stempel, MЯnchen, 1973, 139–153; ср. также: Вяч. Вс. Иванов, Взаимоотношение динамического исследования эволюции языка, текста и культуры (К постановке проблемы). — Известия АН СССР. Серия литературы и языка, 1982, т. 41, № 5, 406–419.
Подобие исторического дискурса художественному — лейтмотив постмодернистского неверия в разрешающую силу историографии. (Забавно при этом, что многие постмодернисты, с другой стороны (т. е. шизоидно), превозносят гносеологический потенциал эстетического творчества, среди них и Данто, составивший, вообще говоря, весьма содержательный сборник из своих статей о том, как удачливо искусство соперничает с философией: "The Philosophical Disenfranchisement of Art", New York, 1986). P. Барт был, пожалуй, первым, кто заговорил о том, что исторические сочинения не могут обойтись без тропичности, создающей не более, чем "референциальную иллюзию" [35] . Он не только эстетизировал (риторизировал) речь историков, но и уничижительно сравнил ее, якобы всегда сообщающую о том, что случилось, а не о том, чего не было, с речью афатиков, не умеющих перевести утверждения в отрицания. X. Уайт заявил: "…we are indentured to a choice among contending interpretative strategies in any effort to reflect on history-in-general…" [36]– и изобразил историков, как и Барт, выбирающими между тропами (метафорой, метонимией, синекдохой), добавив сюда, что исследовательские тексты о прошлом ("story types") подчиняются также трагическому, комическому, сатирическому, панегирическому и т. п. литературным модусам, каковые не имманентны миру фактов. Вопрос в том, не проецировал ли Уайт ареференциальность его собственного мышления на рассмотренную им историографию XIX в.? Когда этот методолог нисходил до утверждений, отсылавших к истории непосредственно, он отфильтровывал из нее такие явления, изменение которых, как ему казалось, можно было объяснить, не покидая уровня означающих. Литературу, по Уайту, революционизирует исключительно обновление ее связи с языком "in general" [37] . В анализе исторического дискурса, проведенном М. де Серто, не участвуют категории риторики и теории жанров. Де Серто мотивировал отстаивавшуюся им эквивалентность исторических штудий литературе тем, что они, обозревая отсутствующее здесь и сейчас, "символизируют желание", которое, ввиду принципиальной недоступности объекта, если и может воплотиться, то "dans la mise en scПne littОraire" [38] . История умерла в постисторизме — и поэтому историография превратилась у де Серто в "le discours du mort" [39] . Данто, Барт, Уайт, де Серто пришли неодинаковыми аргументативными путями к одному и тому же итогу. Цель здесь оказывается постоянной при переменных средствах ее достижения. Под прикрытием рациональных доводов прячется иррациональная интенциональность. Так образуются в истории все ментальные парадигмы. Постистория не противостоит ей в этом отношении. Но не все скептики второго призыва ниспровергали исторический дискурс, эстетизируя его. О. Марквард считал, что философия истории не может быть продолжена, потому что она была детищем эпохи Просвещения и ныне утратила действенность [40] . Хронологизируя так философию истории, Марквард вычеркнул из ее святцев ее отца, Иоахима Флорского [41] (XII–XIII вв.), и многих иных ее допросвещенческих представителей, например Гоббса. Под философией истории Марквард понимал лишь тот ее отрезок, на котором она заместила собой лейбницевскую теодицею, водворив человека, устраивающего свой мир, на место демиурга [42] . Другой для философии истории не Бог, а чужой — враг [43] . Тем самым Марквард произвел quid pro quo, отличаясь от тех, кто подгонял исторические сочинения под понятия "повествование", "фигуративный дискурс", "литературная мизансцена" тем, что политизировал философию истории. Именно разграничение "друга" и "врага" конституирует, по известному определению К. Шмитта, "политическое" [44] .
35
Roland Barthes, Historical Discourse.
– Social Science Information, 1967, Vol. VI, № 4, 145–154.
36
Hayden White, Melahistory. The Historical Imagination in Nineteenth-Century Europe, Baltimore, London, 1973, XII (подчеркнуто автором).
37
Hayden White, The Problem of Change in Literary History.
– New Literary History, 1975, Vol. VII, № 1, 97-111.
38
Michel de Certeau, L'Оcriture de l'histoire, Paris, 1975, 120.
39
Ibid., 60.
40
Марквард насмешливо перефразировал Маркса: "Die Geschichtsphilosophen haben die Welt nur verschieden verКndert; es kommt darauf an, sie zu verschonen" (Odo Marquard, Schwierigkeiten mit der Geschichtsphilosophie. AufsКtze (1973), Frankfurt am Main, 1982, 81). В своей книге Марквард сделал упор на то, что понятие "философия истории" ввел в обиход Вольтер. Спору нет, XVIII в. был временем роста самосознания философии истории (в этом процессе участвовала и Екатерининская Россия — см. подробно: Т.В. Артемьева, Идея истории в России XVIII века, СанктПетербург, 1998). Чтобы попостмодернистски подточить устои философии истории, Марквард призвал на помощь историю понятий — более или менее традиционалистски настроенную дисциплину, явившуюся одним из прямых продолжений тех работ 1930-1950-х гг., которые диахронически реконструировали ментальные конвенции (Козеллек декларировал: "Die Begriffsgeschichte klКrt […] die Mehrschichtigkeit von chronologisch aus verschiedenen Zeiten herrЯhrenden Bedeutungen eines Begriffs" (R.K., Begriffsgeschichte und Socialgeschichte, — In: Historische Semantik und Begriffsgeschichte, hrsg. von R. Koselleck, Stuttgart, 1979, 33). В той мере, в какой история понятий жаждет добиться самостоятельности среди прочих подходов к прошлому, она творит опасные миражи: доверившись ей, легко забыть, что феномены могут бытовать и безымянно, и под псевдонимами. Наше время перемещает акцент с истории понятий на историю мотивов — с преобразований самосознания культуры на трансформации смыслового материала, из которого она возводится, — см., например: Rainer Georg GrЯbel, Sirenen und Kometen. Axiologie und Geschichte der Motive Wasserfrau und Haarstern in slavischen und anderen europКischen Literaturen, Frankfurt am Main e.a., 1995.
41
О воздействии трехфазовой диахронической модели Иоахима Флорского на мышление XIX–XX вв. см. подробно: Ernst Bloch, Das Prinzip Hoffnung (1959), Bd. 2, Frankfurt am Main, 1967, 590–598.
42
Без особого воодушевления возражая Маркварду, Ю. Хабермас всегонавсего варьировал наивный социальный оптимизм Поппера. Да, философия истории была духовным продуктом XVIII–XIX вв., компенсировав в роли целостного знания о судьбе человека буржуазную индивидуализацию, дробление больших мировоззренческих систем. Эта философия истории, конечно, отжила свой век. Но новая не за горами, ибо человек втягивается в глобальное коммуницирование, творящее действительное, а не фиктивное, как прежде, единство его истории (JЯrgen Habermas, Жber das Subjekt der Geschichte. Kurze Bemerkungen zu falsch gestellten Alternativen, — In: Geschichte — Ereignis una ErzКhlung… 470–476).
43
Это положение вряд ли применимо ко всей философии истории XVIII–XIX вв. Так, для Ф. Шлегеля история предопределена тем, что она ступенчато реализует свойственные "внутреннему" человеку"…hЪheren Geist und gЪttlichen Funken" (Friedrich Schlegel, Philosophie der Geschichte (1829), hrsg. von J.-J.Ausfett, MЯnchen e.a., 1971, 15).
44
Carl Schmitt, Der Begriff des Politischen. Text von 1932 mit einem Vorwort und drei Corollarien, Berlin, 1996, 20–96.
Эстетизированный ли, политизированный ли, исторический дискурс утратил под углом зрения постмодернизма какую бы то ни было специфику. Исторические изменения обостряют у тех, кто затронут ими, дифференцированное восприятие действительности. Из постистории нельзя дифференцировать (откуда ее сосредоточенность на ризомах, клонах, детерриториализациях, фрактальных множествах, копиях без оригиналов, поверхностях без глубины, переходах границы и т. п.). Точнее говоря, в этом хронотопе можно различать только актуальную для него неразличаемость предметов и былые попытки различать их.
6. Победа без поражения противника
NH — научная революция, недооцененная самими революционерами несмотря на то, что они потратили немало сил на авторефлексию. Совершающийся ныне поворот гуманитарных дисциплин лицом к диахронии многолик [45] . Историзмом проникнуты, например, и postcolonial studies [46] . NH заметно методологичнее, чем сопоставимые с ним научные направления. Первостепенное место в его самопонимании занимает убежденность в том, что исторический дискурс в силах отвечать реальности прошлого, т. к. она сшита из текстов (по нашумевшей максиме Монтроуза, 'текст историчен — история текстуальна' [47] ).
45
См. статьи, собранные в: The Historic Turn in the Human Sciences, ed. by T.J. McDonald, Ann Arbor, Michigan, 1996. Нужно отметить, что сегодняшняя историзация знания подчас бывает в своих посылках непристойно наивной. Вот как формулирует свои намерения один из борцов с постисторизмом: "…I shall argue that both the meaning and truth of our descriptions of the world depend not just upon other texts, but also upon personal experiences which are produced by things in the world" (C. Behan McCullagh. The Truth of History, London, New York, 1998, 16). Отсюда делается вывод о том, что и писание истории может быть референциально истинным. Австралийского автора нисколько не смущает то, что руссоистский "человек природы и правды", каковому он предназначает постигать историю, живет не в ней: его удел — биологическая эволюция. Еще одна работа, свидетельствующая о том, что историзм ныне на подъеме, правда, не обязательно удающемся (Murray G. Murphey, Philosophical Foundations of Historical Knowledge, New York, 1994), выдвигает хорошо продуманную теорию действий, при помощи которой, однако, никак нельзя вникнуть в метаакциональную текстуальность диахронии. Закономерно, что старомодное сведение всей истории к акциональной (264) сопровождается здесь недопустимым уравниванием конструктов, разрабатываемых в гуманитарных и естественнонаучных дисциплинах (287). Культуропроизводительный труд истории при этом отступает в тень.
46
Ср. инспирированное ими рассмотрение русского культурнополитического материала: Susi Frank, Sibirien: Peripherie und Anderes der russischen Kultur.
– In: "Mein Russland". Literarische Konzeptualisierungen und kulturelle Projektionen = Wiener Slawistischer Almanach, 1997, Sonderband, 44, 357–381.
47
Louis Adrian Montrose, Professing the Renaissance: The Poetics and Politics of Culture.
– In: The New Historicism, ed. by H.A. Veeser, New York, London, 1989, 21. [Рус. пер.: Л.А. Монроз. Изучение Ренессанса: поэтика и политика культуры // НЛО. № 42 (2000). С. 18].
Пусть речь, в том числе и научная, не может избежать тропичности, это вовсе не означает, что историк безнадежно отгорожен от истории: ведь так или иначе тропичны и исследуемые им феномены. После небывалого кризиса историографии NH легитимировал ее как изоморфную истории. Л. Хант, изучавшая словесную практику Великой французской революции в качестве риторического инструмента власти, открыла здесь те же жанры, которые раскритикованный ею Уайт обнаружил в рассказах историков об этом событии и не разглядел в первичном коммуникативном обиходе [48] .
48
Lynn Hunt, History Beyond Social Theory.
– In: The States of "Theory". History, An, and Critical Discourse, ed. by D. Carrol, New York, 1990, 95-111. Здесь кстати сказать, что Уайт отреагировал на NH с раздражением, заклеймив его как "historical idealism" и "textualist fallacy". Компрометируя NH, Уайт использовал, говоря его языком, "стратегию", к которой отстающая культура всегда прибегает, когда обнаруживает, что ее обгоняют: "это уже было!". NH несет в себе, по Уайту, черты сразу и формализма, и марксизма и к тому же мало отличается от New Criticism (Hayden White, New Historicism: A Comment.
– In: The New Historicism, 293–302). [Рус. пер.: Х. Уайт. По поводу "нового историзма" // НЛО. № 42 (2000). С. 37–46].
NH подчеркнуто разрешает ученому, занятому прошлым, быть повествователем (об этом пишет и А.М.Э.), что придает увлекательность изложению фактов в многих трудах этой школы (в первую очередь в статьях и книгах одного из ее лидеров — Гринблатта). Что нельзя вникнуть в прошлое, помимо работы с завещанными им текстами, очевидно (если их нет, историк "читает" объекты материальной культуры так, как если бы те были текстами). Столь же очевидно, однако, что история немыслима бeз res gestae, xoтя бы oни и входили в нее в той мере, в какой они обладают текстопорождающим, текстоподобным или текстообусловленным характером. NH нередко обвиняют в пренебрежительном отказе учитывать акциональную историю [49] .
49
См., например: Gabrielle M. Spiegel, History, Historicism, and the Social Logic of the Text in the Middle Ages (1990); цит. немецкий перевод этой статьи из: Geschichte schreiben in der Postmoderne (Яbersetzt von A.J. Johnston, Ch. Conrad), 161–202.
Такой упрек не очень справедлив. "The textuality of history" — центральное положение в программе, которую выдвигает NH, но этим она не исчерпывается. Платя по преимуществу дань текстам, NH разбирает их непременно в контексте, в том числе и акциональном. Текст и контекст социально релевантных действий связаны между собой реципрокно [50] , на чем множество раз настаивал Гринблатт. Текст, безусловно, отражает современную ему социально-политическую ситуацию, но вместе с тем и подрывает ее, привносит в нее свою собственную политику, воздействует на нее. С этой точки зрения Гринблатт (1983) интерпретирует набросок триумфальной колонны, который Дюрер изготовил в момент поражения восставших немецких крестьян (1525) [51] .
50
Тем самым выясняется, что жизненный антецедент не менее значим для исследователя, объясняющего текст, чем претекст, на чем подробно останавливается А. М. Э. Насколько мне известно, далеко продвинутых теорий, затрагивающих проблему прототипов, пока нет. Первоочередным материалом для такой теории могли бы стать романы о литературе. Как правило, они подчеркнуто прототипичны. Чем более литература концентрируется на себе, тем острее она нуждается в том, чтобы легитимироваться в привязке к быту. Похоже, что соответствие 'геройпрототип' не бывает однооднозначным. В roman И clef у персонажа несколько фактических прообразов (такова, скажем, проза Вагинова). Мифологолитературное двойничество проецируется на реальные лица. Roman И clef предполагает, что мимезис совершается в самой жизни. Wahrheit превращается в Dichtung. Источником прототипического романа оказывается интерсубъективность, реконструированная автором из фактов (из "face-to-face interactions") или сконструированная им из них. Учитывающая это обстоятельство теория прототипов, будь она создана, не противоречила бы той интертекстуальной теории, для которой текст всегда ведет диалог с некогда состоявшимся диалогом.
51
Цит. по: Stephen Greenblatt, Schmutzige Riten. Betrachtungen zwischen Weltbildern (=Leaming to Curse. Essays in Early Modern Culture, New York, 1990), Яbersetzt von J. Games, Berlin, 1991, 55–88.
Дюрер с пониманием откликался на торжество победителей, но, увенчивая колонну фигурой исподтишка (в спину) заколотого крестьянина, с иронией указывал также на то, что победа над недостойным князей противником унизила их. Как замечает Гринблатт в другой работе, тексты содержат в себе argumentum in utramque partem [52] . И в обратном порядке: сама социально-политическая акция бывает текстом in performance. Эту проблему в разных ракурсах освещает Монтроуз (1980) [53] . Разыгрывание пасторальных спектаклей при английском дворе в конце XVI в., которые аллегоризировали королеву как Христа, было средством религиозно-политической борьбы Елизаветы с папой (экскоммуницировавшим ее в 1570 г.) и Марией Стюарт. Действие, таким образом, подбирает себе подходящую литературную форму — она реципрокно влияет затем на его дальнейшее — как будто не фикциональное — протекание. В частых поездках Елизаветы по стране и ее встречах с простыми овцеводами — в ее контактах с "коллективным телом" нации — сохранялись, по остроумному наблюдению Монтроуза, следы придворных пасторальных празднеств. NH демонстрирует в итоге: текст и действие вступают в обмен так, что равно становятся двусмысленными, одинаково дважды закодированными. Как и тексты, res gestae, важные для истории, тропичны. Историография не противоречит не только первым, но и вторым. Оба явления внутренне историчны, самопреобразовательны: соотносящий их обмен наделяет их энергетическим зарядом (что Гринблатт подробно обсуждает в монографии "Shakespearean Negotiations. The Circulation of Social Energy in Renaissance England", Berkeley, Los Angeles, 1988, 1-20). Эта скрытая энергия, так сказать, разряжается в историческом сочинении. Что бы сказал по этому поводу де Серто, в восприятии которого прошлое не подает признаков жизни?! Ранний постмодернизм всячески старался разладить и очернить обменное отношение как взаимопаразитирование его участников (Michel Serres, "Le parasite", Paris, 1980) или как ложный дар (Jacques Derrida, "Donner le temps, 1: La fausse monnaie", Paris, 1991). Реабилитация обмена, которую производит NH, бросает вызов классикам "неклассического мышления" [54] .
52
Stephen Greenblatt, The Improvisation of Power.
– In: The New Historicism Reader, ed. by H.A. Veeser, New York, London, 1994, 53.
53
Louis Adrian Montrose, "Eliza, Queene of Shepheardes", and the Pastoral of Power.
– In: The New Historicism Reader, 88-115.
54
Идея обмена делается в последние годы ведущей и у историков, не связанных с NH; см., например: Irina Paperno, Suicide as a Cultural Institution in Dostoevsky's Russia, Cornell University Press, Ithaca, London, 1997, где метафоризация самоубийства в дискурсе о нем исследуется наряду с воплощением метафор суицида в людских судьбах (см. особенно: 185–205).
Видя в обмене движущую силу всей истории культуры, среди прочего и самосозидания личности, начинающегося в Ренессансе, Гринблатт ("Renaissance Self-Fashioning: From More to Shakespeare", Chicago, 1980) отстаивает тезис о том, что резонансом искусственного творения себя оказывается потеря органической идентичности или по меньшей мере ее поколебленность (тем самым он дополняет антропологию театральности Плесснера [55] и лотмановскую "поэтику поведения" [56] , на которые ориентируется). Субъектное ("subjectivity"), будучи плодом конструирования, артефактом, субверсивно внутри личности и остается таковым в своей направленности на другого. О том, так это или нет, можно спорить. Не подлежит сомнению, однако, то, что сама постановка в NH вопроса о субъектном (ср. также цитировавшуюся статью Монтроуза "Поэтика и политика культуры") субверсивна относительно умозрения постмодернистов-шестидесятников, для которых эта категория в любых ее экспликациях была не более чем ложной. Нетрудно продолжить перечень расхождений между NH и его ближайшими предшественниками. Ограничусь тем, что назову только еще одну из контроверз. Современность для NH не постисторична — она здесь такой же предмет исторического интереса, что и всякий прежний период, как это декларируют Гринблатт и Монтроуз и как это подтверждает исследовательская практика их единомышленников [57] .
55
Helmuth Plessner, Zur Anthropologie des Schauspielers (1948).
– In: H.P., Mit anderen Augen. Aspekte einer philosophischen Anthropologie, Stuttgart, 1982, 146–163.
56
См. особенно: Ю.М. Лотман: 1) Декабрист в повседневной жизни (Бытовое поведение как историкопсихологическая категория) (1975), 2) Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века (1977). — В: Ю.М.Л., Избранные статьи, т. 1. Статьи по семиотике и типологии культуры, Таллинн, 1992, 296–336, 248–268.
57
См. в первую очередь: Michael Paul Rogin, "Ronald Reagan", the Movie and Other Episodes in Political Demonology, Berkeley e. a., 1987.