Чтение онлайн

на главную

Жанры

Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Шрифт:

Н. Г.Из всего, о чем вы вели речь во время нашего первого интервью, ясно, что вы не рассматриваете “Голубое сало” и рассказы из сборника “Первый субботник” в качестве порнографии. Имеется ли действительно подсудная порнография?

И. С.Если по-волчьи выть вместе с историей, то следует ответить на ваш вопрос утвердительно. Но вначале стоит привести хотя бы несколько авторитетных мнений насчет порнографии. Подходы к ней колеблются в очень широких и при этом полярных пределах. Многим хотелось цензурировать, т. е. кастрировать, человека, делающего свои сексуальные причуды наглядными или рассказываемыми. К таковым принадлежал, скажем, Джордж П. Эллиот (“Against Pornography”, 1965), согласно которому “Tropic of Cancer” — это опасное для социальной стабильности отражение политического анархизма и философского нигилизма. Точно так же негативно относился к Генри Миллеру и к анонимно изданной “L’Histoire d’O” знаменитый исследователь трагического искусства Джордж Стейнер (“Night Words: High Pornography and Human Privacy”, 1965), аргументировавший свою установку тем, что порнография беспардонно вмешивается в частную жизнь, подрывая ее. И в наши дни иногда слышатся голоса, поднятые против живописания не страстной любви, но “овеществленного” (мужчинами) соития полов (Anthony Giddens, “Transformation of Intimacy”, 1992). На противоположном полюсе расположено эссе Сьюзен Зонтаг “The Pornographic Imagination” (1966). Она идет вслед за Батаем, защищая самую смелую эротическую литературу на основе того, что этот словесный материал доставляет читателям не эрзац полового наслаждения,

но удовлетворение, испытываемое нашим сознанием, сущность которого трансгрессивна. Два года спустя после появления статьи Зонтаг Энтони Бёрджес напишет о том, что порнография педагогична — и не более того (“What is Pornography?”). Оценка, отстаивавшаяся Зонтаг, возобладала в современности. Между обозначенными крайностями мы найдем и немало да-нет, адресованных сексуально откровенным художественным произведениям. Не буду приводить все известные мне примеры. Ограничусь лишь одним. Ф. М. Кристенсен (“Pornography: the other Side”, 1990) и осуждает порнографию (поскольку она делает людей всего лишь сексуальными объектами, сужает наше содержание), и деконструирует борьбу с ней — как желание запретителя контролировать действия возможного сексуального соперника.

Н. Г.Вы, конечно, на стороне Зонтаг?

И. С.Не совсем так. В нашем первом диалоге я сказал вам, что нашим телам некуда деться из истории. Поэтому они обязаны быть включенными в corps social, в коллективную плоть, управляемую законом. Есть Уголовный кодекс. Он предусматривает наказания за ряд половых преступлений — за изнасилование и за совращение малолетних. Если в кинофильмах или Интернете такие действия присутствуют во всей их неподдельности, не как разыгранные, но как картинки, за которыми стоит реальность, то производители подобной видеопродукции подлежат наказанию. Литература же — сугубое воображение, за которым нет действительных тел. Она не порнографична вовсе. Преследовать Сорокина могут лишь люди, чья эротическая фантазия столь неумеренна, что не способна отделить себя от фактичности.

Н. Г.А разве нельзя определить порнографию по мере ее воздействия на реципиентов? Скажем, Артем Веселый в эпопее “Россия, кровью умытая” описывает коллективное изнасилование, а кто-то из его читателей, заразившись эстетической силой этого (и впрямь недюжинного) повествования, возьмет да и отправится ночью в парк на поиски жертвы своего сексуального самоволия.

И. С.Этот критерий очень ненадежен. Одних упомянутая вами сцена заворожит, других оттолкнет. Если у индивида есть предрасположенность к садизму, то он, возможно, и получит от нее толчок к противоправному поступку. Но тогда нужно наказывать не писателя, а помещать заведомого садиста в психбольницу. “Голубое сало” же — со всей карнавальностью этого романа — и совсем не подпадает под понятие литературы, пропагандирующей преступную сексуальность. Как-то трудно представить себе, что Явлинский, прочитав у Сорокина о Хрущеве и Сталине, примется пежить Зюганова, чью, похоже, розовую сперму затем торжественно внесут на серебряном блюде в Думу.

Три Саши

Опубликовано в журнале: Критическая Масса 2003, 1

После того как я закончил в 1966 году шестисотстраничную кандидатскую диссертацию (по содержанию никоим образом не стоившую ее объема), я потерял несколько кило и стал похожим на зэка, только что выпущенного на свободу (есть фотография, удостоверяющая это сравнение). Немудрено, что, убыв в весе, я опьянел в “Метрополе” уже после второй рюмки. Когда мы с Сашей вышли из ресторана на Садовую, я затеял драку в очереди на трамвай и был взят в милицию. Саша весил в ту пору не менее 100 кг и остался после попойки относительно трезв. Сознание вернулось ко мне в милицей-ском участке, когда я увидел и услышал там Сашу — с авоськой, в которой звякали друг о друга шесть бутылок водки. Это была цена, назначенная ментами за мое освобождение из-под стражи. Шесть пол-литров были тут же выпиты — и мне кажется сейчас, что в загуле участвовали не только блюстители порядка и мы с Сашей, но и бомжи, выпущенные на время праздника сердобольными карателями из камеры предварительного заключения. Славно мы повеселились, одним словом, но не все помнится. Вырванный из застенка, я проводил Сашу домой, на Восьмую линию Васильевского острова, где мы опустошили еще одну бутылку, заботливо припрятанную моим другом.

Публика, познакомившаяся с академиком РАН Александром Михайловичем Панченко по телевидению, разносившему его дидактические речи о спасении России, не знает до дна этого человека, бывшего склонным к сотериологичности всегда, но не обязательно в масштабе Евразии, в не столь головокружительных просторах. Пусть многие и восхищаются его действительно выдающимся талантом ритора и его исторической эрудицией, я рад, что Бог миловал меня от телезрения Саши. Мне рассказывали многое о последних годах его жизни, но я замкнул свой слух. Его молодость менее всего обещала, что он займется воспитанием нации (что мне крайне чуждо). Когда я подружился с Сашей, на его носу свежел шрам, оставшийся после того, как мой тогдашний друг шагнул из окна в ночную пустоту. В другой раз, еще студентом, Саша спустился с пятого этажа (филфаковского общежития) по шаткой водосточной трубе. У него была склонность к падению, к низвержению на землю. Пока эта тяга была физической, мы дружили. Когда она обернулась апологией русской почвы, мы навсегда расстались.

В Сашиных комнатах на Васильевском бывали многие из маргинальной братии. Туда наведывался и Женя Вагин с впавшими после того, как он оттянул срок, щеками и обострившимися скулами, и его антипод, специалист по Хосе Марти и Мережковскому, тоже присевший (еще при Хрущеве), но начавший тайно сотрудничать с властями (разумеется, мы с Сашей не подозревали эту гниду* в упоенном стукачестве). Саша любил пожурить русский народ (“поротые жопы”) и предпочитал общаться вовсе не с ним, а с отщепенцами. Несмотря на стопроцентную личную удаль в конфликтах один на один, он побаивался русских в качестве некоей абстрактной массы. Возможно, что именно этот страх толкнул его на изучение “бунташного” XVII столетия. Ему хотелось разобраться и в себе, и в своем народе. Не исключено, что своей собственной необузданной энергии Саша и опасался в соотечественниках, проецируя себя в безликие национальные недра. Надо полагать, наконец, что Саша-1 стал Сашей-2, псевдоотцом нации, в частности, по причине глубочайшего неверия в способность русских самоорганизоваться. Не случайно Саша сдружился с Л. Н. Гумилевым, который считал, что русский хаос был упорядочен татаро-монголами. Саша — по меньшей мере пока я был с ним близок — не разделял исторического вздора евразийцев. Но и он был за то, чтобы русскими правила твердая рука.

Женя пришел после лагеря к Саше, когда тот уже бросил пить. В потреблении водки Саша был неудержим. Когда его загулы в конце 60-х превысили допустимое так, что промежуток между ними сократился до трех дней, ко мне обратилась его мать (все мы служили в Пушкинском Доме) и поведала план Сашиного излечения. Великий собиратель рукописей и первопечатных книг, Владимир Иванович Малышев отправил меня с Сашей в археографическую экспедицию на Северную Двину. Я был снабжен антабусом и каким-то другим лекарством, безвредным, но напоминающим по внешнему виду таблетки против алкоголизма. Дня три-четыре Саша, скитаясь со мной — где пешком, где на лодке — по Архангельской губернии, исправно глотал антабус, а затем я стал кормить товарища симулякром, щадившим печень. После начала обмана я осторожно принялся расспрашивать Сашу, тянет ли его на выпивку. Он отрицательно и не без горделивого восторга замотал головой. Саша легко поддавался внушениям. Он не был застрахован от воздействия на него людей, которым — речь идет о более позднем времени — хотелось бы манипулировать им с тем, чтобы сваять из него образцово-показательного представителя русской партии. И все же между ним и теми, кто лип к нему, был барьер — Сашина, я бы сказал, академическая пристойность. Верный ученик Б. В. Томашевского и П. Н. Беркова, Саша вовсе не был готов уступить позицию неподкупно-беспартийного исследователя мелкотравчатому расовому политиканству и держал голову много выше уровня, на котором располагался антисемитский кагал (“А правда, — сказал мне однажды Андрей Битов, — что ведь они [имелись в виду юдофобы] кагалом держатся?”; о чем-то подобном, об интроецировании нацистами сконструированного ими образа врага, рассуждала и Ханна Арендт в книге о тоталитаризме). Антисемитизм брежневской эпохи был направлен, прежде всего, против отдельных лиц и коррумпированным образом искал поддержки у государства (то бишь в обкомах КПСС). Он утратил те черты большого социоидеологического протеста (против русской революции), которые пытались придать ему ранее кое-какие ученые высшего класса, чьи имена я не буду здесь называть. Эти лица перекликались с Луи Селином и с другими принципиальными западно-европейскими антисемитами символистской и авангардистской эпох. Об этом стоило бы написать, иначе, чем Лиотар рассуждал о Хайдеггере, — Бог даст, когда-нибудь. Но антисемитизм следующего поколения был вырожден, патологичен, безыдеен (или несамостоятельно идеен) и грязен. Мы с Сашей столкнулись даже с одним негодяем из прибалтийских немцев, который ссал на могилу Пастернака. Жаль, что я узнал об этом после того, как короткая встреча с остзейцем закончилась, и не прибег к рукоприкладству.

Три свои главные работы — о русской поэзии XVII века, о юродстве и о преддверии петровских реформ — Саша подготовил в период абстиненции, который длился до 1980 года. Я считал и считаю Сашу человеком много более одаренным от естества, чем я. Он был необычайно талантлив — среди прочего и как стилист, искусно вплетающий в свою речь архаизмы. Одно меня настораживало в Саше — он всячески чурался теории. Даже “Поэтику композиции” Б. А. Успенского он не смог дочитать до конца, в сердцах отбросив ее как книгу якобы слишком головную. Между тем проблемы, которые Саша ставил, требовали теоретического обоснования. Так, он постарался восстановить по житиям фактическую историю юродства. Затея взывала к тому, чтобы задуматься над методологией этой реконструкции, над соотношением весьма шаблонизированного текста и прихотливо-своенравной жизни. Этим Саша не интересовался вовсе. Его замечательный труд о юродстве держится на проникновенной интуиции автора. Сашиной целью всегда было партиципировать предмет изучения, въявь пережить прошлое (в том числе и языковое), очутиться в нем — теория, так или иначе детище современности, могла только помешать исполнению такого намерения. Эмигрировав и ввязавшись в западноевропейский контекст, я выяснил, что протест против теории был свойствен и постмодернизму. Во Франции и в Северной Америке эта тенденция была по-своему философична — теорию ломали теоретики же, ссылаясь кто на Гёделя, кто на интуитивизм Бергсона, кто на апофатику, кто на еще что-нибудь. Сашина антитеоретичность была органической, не нуждалась в умственном легитимировании. Русский (зачаточный) постмодернизм, как и русское барокко, в котором Саша был докой, был во многом спонтанен.

Чем дольше Саша воздерживался от алкоголя и чем более упорно писал, тем сильнее он страдал от депрессии, которую старался преодолеть с помощью психотропных средств. Присутствие не столько здесь и сейчас, сколько там, где нас нет, скажем в XVII–XVIII веках, обессмысливает сегодняшний день, с одной стороны, а с другой, — не противопоставляет подорванной телесной самотождественности ничего, кроме лишь воображаемого пребывания в мирах иных. В этом суть парализующей действия индивида тоскливой индифферентности. Мнится, что ты не затребован обществом, потому что ты соматически не включен в обстающий тебя corps social. Антидепрессанты оказались для Саши недостаточной заменой водки. Как мне представляется, он начал меняться в сторону патриархальности и учительства как раз тогда, когда его стали допекать угнетенные состояния души. Критической точкой здесь оказалась речь Саши, произнесенная в 1978 году в музее-квартире Пушкина в годовщину его смерти. Помню, с каким тщанием и воодушевлением Саша готовился к выступлению, в котором он обрисовал Пушкина в качестве мирского святого, выдвигаемого народом во времена, когда церковная сакральность приходит в упадок (густая толпа, серевшая во дворе дома на Мойке, подтверждала слова, произносившиеся в пушкинских покоях). Оратор попытался объяснить слушателям, чтo есть авторитет, перед тем как сам решился сделаться таковым. Явился ли сдвиг в Сашиной позиции следствием его личной, независимой от лекарств, прописываемых психиатром, борьбы с депрессией? Похоже, да (Саша был религиозен, а как-никак уныние — один из семи смертных грехов, к каковым, кстати сказать, бражничество не принадлежит). То бессилие, которое настигает нас в полосы подавленности, Саша возместил сторицей, приложив много усердия к тому, чтобы занять место властителя общественных настроений. В этом целительном волевом акте скрывалась, однако, своя опасность. Саша-2 опять схватился за бутылку. Подобно тому как он не был удовлетворен историко-филологическим отсутствием в настоящем, он, мятущаяся душа, не мог довольствоваться и сиюминутной властью, при прикосновении к которой его завлекало в себя самозабвение. Однако еще до ораторствования Саши о Пушкине я замечал в нем тень удовлетворения, которое он испытывал всякий раз, когда имел случай попадать во главу угла какого-либо дела, например как редактор или как руководитель аспирантов. К этим заданиям Саша относился в высшей степени ответственно и был одним из самых заботливых опекунов, которых я знал. Ему импонировал инофициальный авторитет Солжа — глaвы “Русской культуры в канун Петровских реформ” он хотел поначалу назвать “узлами” на манер “Красного колеса”.

Теперь будет уместно ввести в рассказ еще одного (в сущности — третьего) Сашу — Александра Николаевича Бруханского, по прозвищу Брух (Bruch). Вскоре после войны он поступил на юридический факультет Ленинградского университета и на свою голову вышел на подпольного миллионера. Вместе с сокурсником он раздобыл две милицейские формы и сфабрикованные документы сотрудников угрозыска. Подельники благополучно изъяли у жертвы деньги и ценности. Но партнер Бруха перестарался с маскировкой. Чтобы направить расследование на ложный путь, он натянул на левую руку черную перчатку, разыгрывая из себя инвалида войны. Как водится в бытовом театре, в этом случае не обошлось без мимесиса: сочиняя себе особую примету, мнимый калека припомнил какого-то своего таллинского приятеля, который действительно потерял на фронте кисть руки. Через несколько месяцев после происшествия человек из Таллина нагрянул в Ленинград и предался вместе с двумя разбогатевшими студентами загулу в ресторане Витебского вокзала, сохранившим в нетронутости декадентский интерьер и еще не забывшим, видать, Иннокентия Анненского, который регулярно отправлялся отсюда в Царское Село. В этой располагавшей к отвлечению от скудного послевоенного быта обстановке вся троица и была арестована — милиция получила задание искать преступников по черной перчатке, которую носил один из них. Захватив невинного угрозыск, тем не менее быстро раскрутил подлинных участников ограбления. Брух получил срок. Его мать, весьма влиятельная дама из привилегированного мира павловской психофизиологии, постаралась облегчить участь сына, и он очутился в лагере с не слишком строгим режимом, где содержались непригодные для принудительных работ лица с разными физическими недостатками (особенно сильное впечатление произвел на Бруха один из заключенных, безногий, — он сидел за то, что, невесть как, изнасиловал в парке возле памятника “Стерегущему” молодцеватого капитана первого ранга). Выйдя на свободу, Брух подался в филологи и сделался любимцем Б. М. Эйхенбаума. Вместе с Сашей-3 я поступил в аспирантуру Пушкинского Дома. Брух был невысок, строен, безукоризненно воспитан, обходителен от природы и напоминал мне своим правильным точеным лицом Николая Аполлоновича Аблеухова из тех страниц “Петербурга”, где тот был изображен писаным красавцем. Как-то невольно получилось, что я снова ассоциирую Сашу-3 с началом XX века. Он и впрямь как будто оттуда попал в не свое время, где ему оставалось только совершать противоправные поступки, отлынивать от полезных дел да почитывать романы. Поскольку он хорошо владел основными европейскими языками (у него дома я впервые раскрыл томик де Сада), ему было поручено сочинять диссертацию о мировом значении Шолохова в сравнении с Фолкнером и Хемингуэем. Разумеется, Брух почти не притрагивался к кандидатской. Он пил — очень часто вместе с Сашей-1 и со мной.

Поделиться:
Популярные книги

На границе империй. Том 9. Часть 4

INDIGO
17. Фортуна дама переменчивая
Фантастика:
космическая фантастика
попаданцы
5.00
рейтинг книги
На границе империй. Том 9. Часть 4

Те, кого ты предал

Берри Лу
Любовные романы:
современные любовные романы
5.00
рейтинг книги
Те, кого ты предал

Газлайтер. Том 10

Володин Григорий
10. История Телепата
Фантастика:
боевая фантастика
5.00
рейтинг книги
Газлайтер. Том 10

Рота Его Величества

Дроздов Анатолий Федорович
Новые герои
Фантастика:
боевая фантастика
8.55
рейтинг книги
Рота Его Величества

Матабар. II

Клеванский Кирилл Сергеевич
2. Матабар
Фантастика:
фэнтези
5.00
рейтинг книги
Матабар. II

Пушкарь. Пенталогия

Корчевский Юрий Григорьевич
Фантастика:
альтернативная история
8.11
рейтинг книги
Пушкарь. Пенталогия

Черный Маг Императора 9

Герда Александр
9. Черный маг императора
Фантастика:
юмористическое фэнтези
попаданцы
аниме
5.00
рейтинг книги
Черный Маг Императора 9

Вперед в прошлое 2

Ратманов Денис
2. Вперед в прошлое
Фантастика:
попаданцы
альтернативная история
5.00
рейтинг книги
Вперед в прошлое 2

Мастер Разума II

Кронос Александр
2. Мастер Разума
Фантастика:
героическая фантастика
попаданцы
аниме
5.75
рейтинг книги
Мастер Разума II

Измена. Ребёнок от бывшего мужа

Стар Дана
Любовные романы:
современные любовные романы
5.00
рейтинг книги
Измена. Ребёнок от бывшего мужа

Измена. Право на сына

Арская Арина
4. Измены
Любовные романы:
современные любовные романы
5.00
рейтинг книги
Измена. Право на сына

Девочка по имени Зачем

Юнина Наталья
Любовные романы:
современные любовные романы
5.73
рейтинг книги
Девочка по имени Зачем

Краш-тест для майора

Рам Янка
3. Серьёзные мальчики в форме
Любовные романы:
современные любовные романы
эро литература
6.25
рейтинг книги
Краш-тест для майора

Я – Орк. Том 3

Лисицин Евгений
3. Я — Орк
Фантастика:
юмористическое фэнтези
попаданцы
5.00
рейтинг книги
Я – Орк. Том 3