Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Шрифт:
О метапозиции. Провинция
Опубликовано в журнале: Звезда 2003, 11
Если верить Элиаде, центр сакрален, периферия профанна (Mircea Eliade, “Le sacre et le profane”, Paris, 1965). У Пастернака эти определения имеют обратный характер: только в провинции (откуда явился Христос) способна выжить доподлинность. Жорж Батай, уравнявший сакральное и гетерогенное, отчужденное, наверное, согласился бы с Пастернаком — скорее чем с Элиаде. 1920—50-е гг., когда писали все трое, были эпохой борьбы между столицами и окраинами за главенство. Эта война началась в советской России. Люмпен-пролетариат попер с городских границ в буржуазные квартиры, превращая их в коммунальные; анархисты, не справившиеся в 1918 г. с властью в Москве, насадили ее в Гуляй-Поле. Названные десятилетия повторили XVII век, когда порубежная Русь двинулась походом на Москву, затеяв Смуту, когда в другом уголке земного шара Кромвель, кавалерийский офицер не из высшего дворянства, стал лордом-протектором в Лондоне. Кто одержал верх в период коллективизации: Сталин в Кремле или те миллионы, что потекли из деревень в города? Полагаю,
№ 15, с. 44 сл.). Раз культура тоталитарна, то ее Архимедов пункт везде. С одной стороны, она не против того, чтобы и доминионы были центрированы и кое в чем даже превосходили подающее им пример образцово-тоталитарное государство (кстати, соцблок, состоявший в основном из восточноевропейских стран, воспроизвел гитлеровский новый порядок, установившийся на Балканах, в Венгрии, Румынии, Прибалтике), с другой — ее провинциальность (патриотического и расового характера) навязывается ею соседям, становится осью, вокруг которой организуются подчиненные народы. Из-за этой не снимаемой противоречивости в тоталитарном центре всех центров присутствует мнимость: Москва была объявлена “портом пяти морей”, не будучи таковым. Интернет и глобализация экономики продолжают mutatis mutandis тенденции, определившиеся в тридцатые, с той разницей, что тоталитаризм не сумел ответить на вопрос, где же та точка, на которую он может опереть свой миропреобразующий рычаг, тогда как постмодернизм перестал понимать, что для прославляемого им бытия-на-границе нужно ведь откуда-то туда попасть. Откуда еще как не из недавнего тоталитарного прошлого, из панцентризма? Европа и Северная Америка метастазами расползлись по белу свету. Существует ли еще провинция? Или мы все и впрямь стали односельчанами в “мировой деревне”, электронными болтунами на посиделках за компьютерами?
Как бы ни смешивали те или иные эпохи противоположные понятия (не в этих ли подменах заключен бессмысленный смысл истории?), провинция есть, и она являет собой территорию, населенную людьми, имитирующими жителей метрополий, болезненно осознающими свою подражательность, боящимися ее и старающимися ее преодолеть. В медвежьих углах, в оставленных Богом весях, во всевозможных городах N мимезис находит свой предел, переживает катастрофу. Он изгоняется оттуда, где власть мыслится абсолютной, неподражаемой (“Политейя” Платона). Он неизбежен там, где подчиняются. Но подавленность самостоятельности чревата взрывом, бунтом. Революция, ползущая из провинции (вспомним хотя бы русских разночинцев-шестидесятников, прибывших в Петербург, чтобы покорить столицу), есть протест против мимезиса, не находящий себе творческого, немиметического воплощения.
В ответ на постмодернистскую децентрализацию, проводившуюся-таки и мыслительно, и хозяйственно из мировых столиц, возникли так называемые “postcolonial studies”, затеянные выходцами из бывших имперских окраин. В этих исследованиях (с которыми я познакомился благодаря Сузи Франк) много истинного. Периферия обрела в них собственный голос. Одна из их основоположных идей состоит в том, что в колониях рождается “гибридная” культура, если и воспроизводящая чужую, доминантную, то все же с местной добавкой, с локальным колоритом (Н. К. Bhabha, “The Location of Culture”. London, New York, 1994). Пропагандируя кочевой образ жизни, убегая на границу, изничтожая Логос (т. е. Христа, если говорить эксплицитно), постмодернизм соответственно объявил всю культуру царством симулякров, копий без оригиналов, сдвинул ее в такую провинцию, которая не конфронтирует более со столицами, не зная таковых. Если для тоталитаризма центр везде, а для постмодернизма нигде, то внимание нынешнего мировидения поглощено тем, как периферия справляется со своей миметичностью. “Postcolonial studies” возвращают нас из шестидесятнической “мозговой игры” в реальность, главное свойство которой в том, что она различаема, что в ней присутствует и то, и другое, и третье — снятая в tertium datur дифференциация, дифференцирующая самое дифференцирование (да простится мне этот словесный повтор), что в ней нет односторонности — тоталитарной ли, постмодернистской ли, ведущей к неразрешимому парадоксализму. Может быть, не случайно постмодернизм нашел свое самое яркое выражение в стране, где столичный блеск был особенно нестерпим. Вслед за правительством Виши Деррида, Бодрийяр, Фуко (знаменательным образом начавший писать в Польше), Делез, Гваттари, Лиотар и иже с ними еще раз отреклись от Парижа.
Русь была духовной провинцией Византии (откуда ставились ее митрополиты) и государственной — Золотой Орды. Когда пал Константинополь и когда Московский улус прекратил выплачивать дани-выходы татарам, Иван Грозный удвоил власть, поделив страну на земщину и опричнину. Он стал править как бы издалека (вначале — из Александровской слободы). Дублирование правления — комплекс провинциала, возмещающего былую зависимость от метрополии сторицей. Двоевластие оказалось типично русской чертой, как бы оно ни манифестировалось: то в соперничестве тушинского вора и боярской Москвы, то в церковном расколе, то в двойном авторитете — царя, с одной стороны, и анархиста из Ясной Поляны — с другой, то в недовольстве Советов, разжигаемом Троцким, деятельностью Временного правительства, то в оппозиции Белого дома ельцинскому Кремлю. Только такая глубоко провинциальная страна, как Россия (параллели с феодально раздробленной, т. е. опять же провинциальной, Германией очевидны), и могла захотеть стать пупом Земли, новым Иерусалимом. Соединенные Штаты Америки, перенявшие эту роль у России теперь, когда среди западных интеллектуалов рушится постмодернистская децентрализация, тоже ведь были глухой провинцией — Великобритании.
Провинциальность (России, Германии, Северной Америки) опасна, когда ей достается слишком много власти, получающейся из изжитого мимезиса, из завершившегося кенозиса приживальщика. Но если периферия не прет беспардонно в центр, если она терпит поражение (в пограничном ли конфликте, в гражданской ли войне), то она создает какой-нибудь скромно-гениальный текст о Новгород-Северской земле, не имеющий византийских образцов, или великие романы о южноамериканской глубинке, написанные полупьяным автором с берегов Миссисипи.
По почину “Капитанской дочки” русский роман был по преимуществу областническим. Усадьба, где часто разыгрывается его действие, — еще одно слово для обозначения его региональности (см. подробно: Василий Щукин. “Миф дворянского гнезда. Геокультурологическое исследование по русской классической литературе”. Krakow, 1997). Петербург выступает в этой уездной перспективе как гиблое пространство. Раскольников попадает оттуда на благую для него сибирскую каторгу, а Свидригайлов приезжает в столицу из глуши, чтобы расквитаться с жизнью. Физиологиче-ский очерк, открывший в России эру, которую принято именовать реалистической, сделал Петербург предметом этнографического интереса. Одно из самых замечательных культурных явлений пореволюционной поры, ленинградская литература 1920—30-х гг., случилось в столице, утратившей свой статус, запустевшей, полувымершей. Наследуя этой литературе, Андрей Битов и Иосиф Бродский испытали ностальгию по империи, ими эстетически выраженную. Уже в XVIII веке Михаил Щербатов сочинил (анти)утопическое “Путешествие в землю Офирскую”, где изобразил руины Петербурга. Можно, пожалуй, утверждать, что литература в нашей стране возвращала России ее изначальную провинциальность, которую пыталось компенсировать двоевластие — себе подражающее правление (искусство, таким образом, выступает как возмещение возмещения).
Филофей изложил идею Москвы — Третьего Рима тогда, когда бывшая византийско-татарская окраина лишилась своих господ. Translatio imperii — такая же компенсация русской дистанцированности от мест, где вершится большая история, как и двоевластие. В одном из своих посланий идеолог Третьего Рима, Филофей, заметил: “яз селской человекъ”. Он понимал как никто другой, откуда взялась его доктрина. Что вторая столица Российской империи закладывалась Петром на ее северо-западной оконечности, было знаменательным усилием, нацеленным на то, чтобы снять все напряжения, будораживавшие страну в опричнину и Смуту после того, как она попала из грязи да в князи (первым императором был Гришка Отрепьев, вторым — Петр). Прорубив окно в Европу, Петр вернул Руси ее стародавнюю подражательность в новом обличье. Петербург диалектичен. Он превращает Западную Европу всего лишь в семиосферу, в полуконтинент, у которого есть другая — восточная — часть, выдвигаясь тем самым в позицию, в высшей степени центральную, и в то же время он предел русской земли, некое орудие, предназначенное для смещения ее на мировую периферию.
Пока еще никому не удалось понять всю русскую историю под геокультурологическим углом зрения — как процесс, протекавший в некоем, постоянно пере-
осмысляемом, естественно-искусственном пространстве. То, что предприняли в этом направлении евразийцы, Савицкий и младший Вернадский, в своих пионерских трудах, слишком уж политично и оторвано от фактов: методологически все еще ценный, их идеологизированный дискурс устарел по выводам, отойдя в невосстановимое (вопреки стараниям Дугина и пр.) прошлое вместе со всем периодом 1930—50-х гг. Неангажированная историческая геокультурология могла бы дать ответ на вопрос о происхождении многих властных стратегий, определявших судьбы России. Включая сюда, скажем, вынашивавшуюся романтиками Третьего Интернационала надежду на образование Соединенных Штатов Европы, которые состояли бы из Германии и Советов (осуществись эта утопия, отправным пунктом мировой революции оказались бы государства, попавшие из-за поражения в битве народов на обочину истории), и так далее — вплоть до современности, где путинская “вертикаль” соперничает с регионализмом (возродившим было стиль правления древнерусских княжеств, но без скреплявшей их воедино византийской эгиды).
Если периферия опасна тем, что ей вечно недостает власти, которую она при удобном случае готова усиливать ad absurdum, то из центра исходит иная угроза: волей-неволей он толкует свое окружение как Другое истинно потустороннего, т. е. скатологически, попросту: в виде свалки. Непролазные уличные болота в деревнях и малых городах — результат покорного согласия провинции с этой трактовкой. Проектируемые в столицах ненадежные атомные электростанции и бумагоделательные комбинаты без очистных сооружений — ее техническое воплощение. Есть в провинции чистые города, например Чебоксары. Но рядом течет загрязненная Волга, из которой не выудить ничего, кроме лещей. Недавно я был на Западном Урале. В главном помещении Пермского краеведческого музея развешены экспонаты, свидетельствующие о загрязнении среды по Каме, Чусовой, Сылве. Эта зала — нечто вроде сердцевины региональной жизни. В красном углу — там, где могли бы быть расположены лики святых, — заспиртованные монстры, жертвы разрушенного Госпланом экологического равновесия: эмбрионы со скошенными черепами и прочими физическими пороками. Мне сразу объяснилось многое в Петровской кунсткамере. Ее выродки — обитатели границ, как бы гротескный орнамент на шмуцтитуле мировой книги, одно из следствий предпринятой Петром провинциализации подвластной ему страны (продолжаемой теперь отечественными учениками французского постмодернизма). Иноземные барочные музеи чудовищных раритетов несут в себе тот же смысл, коль скоро они явились в эпоху, утратившую представление о том, что же считать стержневым. Я отнюдь не сторонник “зеленых”, считаю их проект еще более бесчеловечным, чем тоталитарный, который если и подавлял род людской, то все же не целиком в пользу природы, а лишь частично — в угоду то расе, то классу. И все же: если искать у постмодернизма заслуги, то там прежде всего, где он в своем неприятии центра замыслил экокатарсис для периферии.