Философы с большой дороги
Шрифт:
Тут последние остатки достоинства меня покинули, во мне что-то резко надломилось, как это бывает иногда с людьми, пережившими катастрофу: они больше не могут радоваться жизни.
С наступлением темноты моя тюремщица принесла мне миску овсянки и банан. Ночь я провел, дрожа от холода, чувствуя себя обезьяной, подвергающейся жестокому обращению, почти смирившись с тем, что остров Барра станет местом моей смерти. Но на следующее утро, когда она появилась в дверях, неся мне несколько тостов на тарелке, она вручила мне главу.
– И как вам это?
– Захватывающе.
– Что ж, прекрасно, – сказала она, расстегивая державшие меня
– Я не согласен на такую подмену. Только если вы дадите мне твердые гарантии, что проценты с продаж пойдут мне.
Продолжим, Монпелье
К слову, обнаружив собственную физиономию, приветственно улыбающуюся с первой страницы газеты, постарайтесь убедиться, что накануне вы позаботились изменить свой облик и ваше лицо украшает здоровенный синяк всех оттенков радуги – как у меня. Подбитый глаз тому виной или полное отсутствие гражданского самосознания у соседей, но я беспрепятственно вернулся в нашу берлогу. Войдя, я увидел Юбера, подле него пустую коробку из-под патронов, разбросанные по всей комнате шматки козьего сыра, а в руке у моего напарника, несущего крысиную стражу, был зажат пистолет с навернутым на него глушителем.
«Пожалуй, – мелькнуло в моем сознании, – было не совсем правильно оставлять Юбера одного...» Я молча швырнул ему газету.
Приближаясь к шестому десятку, как-то полагаешь, что кроме иных мелких млекопитающих и довольно компактной группы беспозвоночных, как то: troshus zezephinos [вид улиток], taenia zaginata [бычий солитер], zaperda carchares [один из видов жуков-дровосеков], zipunkulus nudus [вид звездчатых червей] и иже с ними, – все остальное в этой жизни ты уже видел, а потому, с чем бы тебе ни пришлось столкнуться, вряд ли это вызовет у тебя недоумение, близкое к шоку. Однако прав был Солон: пока ты не ушел в раздевалку, матч продолжается. Я мог бы лет десять ломать себе голову, откуда газетчики прознали мою подноготную, так и не найдя на это ответа.
– Ну что, хорошо, – вынес Юбер свой вердикт. – С фотографией, и текст на всю страницу.
– Откуда они знают мое имя?! Что это за банда философов?
– Так я ж им сказал...
Порой просто отказываешься верить своим ушам – хотя на расстройства слуха вроде бы никогда не жаловался.
– Ты сказал им?
– Ну да!
– Ты... им... сказал...
–Ну?
Это, в моем понимании, противоречило элементарным основам логики, которой должен руководствоваться налетчик, желающий остаться на свободе. Юбер действовал, руководствуясь каким-то весьма странным категорическим императивом.
– Я позвонил им после твоего ухода. Начиная карьеру, важно не выпускать такие вещи из-под контроля. Если бы не я, они бы ввек не догадались, что оба налета – наших рук дело. И потом – рано или поздно не журналисты, так полиция нас как-нибудь обозвала бы. А это – только наша привилегия!
– Банда философов?
– Ну да. Я сказал, что консультантом у нас – выдающийся философ, он знает, как грабить банки, чтобы не завалиться на этом деле.
– И ты... Ты назвал им мое имя?!
– Конечно, проф. Согласись, ты это заслужил. И ты ведь сам сказал, что и так находишься в бегах...
Туше. Конец сократического диалога. Юбер привел вполне убедительные доказательства. Однако я не мог отделаться от подозрения, что французские власти скорее озаботятся
– Ладно, кончай метать икру. – Юбер решил, что пора меня подбодрить. – Что мы, туристы какие-нибудь?!
Не в силах справиться со всем, что разом свалилось на мою голову, я представил моих коллег в профессорской, перелистывающих утренние газеты.
«Однако! Гроббс грабанул какой-то банк у лягушатников...» – «Да? С него станется... Мне кажется, он всегда отличался склонностью к какому-то... как бы это сказать? – экстремизму во взглядах... Кстати, как его книга? Он так и не опубликовал ни строчки?» Сдержанное хихиканье... Головная боль, связанная с писательством, если только ты принимаешь таковое всерьез, состоит в том, что чем серьезнее относишься к написанному, тем труднее писать. Может, никто из авторов не относился к этому столь ответственно, как я! Подобный подход способен многое объяснить. Или если не многое, то хотя бы – объяснить короче. Игра в одно касание, сжатость мысли...
Что скажут обо мне люди? По большей части – ни-че-го. Ну, может: а это не тот, что ограбил банк? Или; не тот ли это, что жутко много ел в жутко дорогих ресторанах и жутко много пил жутко дорогого вина, чтобы оставить кучу известно чего куда большую, чем у среднего логического позитивиста?
Может, и не следует так заводиться. В конце концов, и до меня на этой ниве подвизались отнюдь не ангелы. Взять хотя бы Дионисия Отступника. Его афоризм: удовольствие – венец всякого деяния. Он был павшим стоиком, и в его устах подобное утверждение не имело ничего общего со всем этим скулежем о созерцательной жизни или стремлением отгородиться от боли, хотя как раз в последнем он был дока. Он не вылезал из домов с сомнительной репутацией, открыто позволял себе всевозможные излишества и дожил до восьмидесяти лет. Живи он в наши дни, не было бы отбою от желающих провести с ним субботний вечер... И при этом он оставил после себя увесистый том!
Мысль о тюремном заключении не принадлежит к числу тех, которые заставляют радостней биться мое сердце, и все же я решил: мне пора отпустить бороду, именно борода была в древности отличительным знаком философов, готовых идти в тюрьму за свои убеждения, и именно она придавала величие благородным изгнанникам...
Но не будем забывать пример бессмертного Агриппина. По мне, он был единственным римлянином, чьи специи, брошенные в общий котел, огонь под которым поддерживаем и мы, не выдохлись до сих пор. Агриппин принимал ванну, когда узнал, что его дело рассматривается в Сенате. Услышав, что приговорен к изгнанию, он задал один-единственный вопрос: «Будет ли конфисковано мое имущество?» Ах нет? Тогда он сел завтракать.
Я считаю себя его учеником.
* * *
Я пытался взывать о помощи.
Как-то мне пришлось составлять годовые экзаменационные вопросы. В деканате, где я пытался разжиться на дармовщинку всякой канцелярской дребеденью под предлогом написания книги о Зодиаке, которую я, разумеется, никогда не написал, я был пойман Профессором. Его идеальная беседа со мной: «Как жаль, что вы потеряли вашу работу, Эдди». Его идеальная форма контакта со мной: он в огромном, очень тяжелом автомобиле, начисто лишенном тормозов, несущемся со скоростью вдвое выше допустимой, я – перед ним, посреди дороги.