Финальный танец, или Позови меня с собой
Шрифт:
«Странное ощущение… Ты привыкаешь чувствовать себя вершителем чужих судеб, и вдруг оказывается, что это совершенно не так. Находится кто-то, кто берет на себя смелость решить и твою судьбу тоже».
У него просто нет выхода. Он должен соглашаться на задание, должен – потому что это даст Марго шанс сохранить мужа живым. Потому что все ради Марго. Не будь ее… Да, ее – и ее синеглазой дочки с таким знакомым именем…
Москва
Он сидел в московском баре, обнимая ладонью высокий пивной бокал, и напряженно думал. Вот ведь как повернулось… И козыри в этой игре не у него. И шансы выиграть минимальны. А играть – придется, потому что если сел за стол – у тебя уже нет права встать
Марго
Это заточение сильно отличалось от того, первого. Алекс словно забыл о ее существовании, не приходил, не проверял, что с ней, жива ли. В гараже оказалось холодно и промозгло, и Марго в тонком халате продрогла до костей. Рука онемела, она то и дело пыталась размять затекшие пальцы, но это не помогало. Неизвестный мужчина в противоположном углу то и дело стонал и бормотал что-то, но Марго не могла разобрать ни слова. Унылое монотонное бормотание больше походило на молитву, и она перестала прислушиваться. Нестерпимо хотелось пить, от холода сводило все тело и рука беспокоила… Марго уже жалела, что не сдержалась и влепила Алексу пощечину, но исправить, разумеется, ничего не могла – поздно. Она старалась не думать о дочери, чтобы не расплакаться, но это, естественно, не удавалось. Ребенок – единственное, что сейчас представляло для Марго ценность. Она с какой-то необъяснимой злобой на себя вспоминала то время, когда мысль иметь ребенка казалась ей пугающей и кощунственной. Она очень боялась «обабиться», скатиться от интеллектуальных бесед о высокой прозе и творчестве Кандинского к примитивному обсуждению цен на памперсы и выбора молочной кухни – это казалось ей низшей точкой деградации, тем уровнем, за которым уже вообще ничего не бывает. Гуляющие во дворе с колясками мамочки казались ей существами с другой планеты, и Марго снобистски считала, что не может позволить себе стать одной из них.
Появление Маши расставило все в ее жизни и в голове по своим местам. Марго поняла, что Кандинский, фламандцы, кино «не для всех» и многочасовые беседы с почти асоциальными, зато, по их мнению, свободными представителями творческих профессий – ничто в сравнении с утренней улыбкой дочери, с ее маленькими пальчиками, с ее первыми навыками.
«Как я могла думать о такой ерунде? Неужели из-за этого Машка могла не родиться? Что бы я делала без нее? Сидела бы в «Цветке лотоса» с псевдоинтеллектуалами, делающими вид, что понимают пресловутое «кино не для всех»? Обсуждала бы чью-то свадьбу или развод? Спорила бы о высокой и низкой литературе? Да бред же все это! Пустые люди, пустые разговоры, убитое время. Мэри была права, когда жестко высмеивала это во мне – мой снобизм, высокомерие… Нет, в жизни есть совершенно иные ценности, ради которых стоит жить. И так страшно потерять их…»
Скрежет двери отвлек ее от мыслей, Марго попыталась переменить позу, но затекшие ноги не позволили. Алекс шагнул внутрь, закрыл за собой дверь, и в гараже снова стало темно.
– Я должен уехать сегодня на пару дней, – произнес он, приближаясь к Марго. – Тебя не выпущу, так спокойнее. Если что-то нужно – скажи сейчас, через пару часов меня уже не будет.
Марго заметила в его руках теплое одеяло и подушку.
– Ты собираешься меня здесь уморить?
– Нет, я собираюсь не позволить тебе наделать еще больше глупостей, чем тебе уже удалось. Говори, что еще нужно, Марго, у меня мало времени. Еду и воду я принесу.
– На сколько ты уедешь?
– Это не от меня зависит. Это все? – в голосе послышалось раздражение и нетерпение.
– Я не могу… ты понимаешь… тут чужой человек, словом…
– Я понял. Уберу его в другое место, чтобы – ха-ха – он тебя не слишком смущал.
Марго едва не взвыла, поняв, что Алекс на самом деле не собирается ее выпускать.
– Можешь не трудиться с едой – я не буду есть.
– Голодовку объявишь? – с пониманием протянул он. – Ну, что ж… Уважаю твое решение. Тебе, в принципе, это не повредит – скинешь пару килограммов, очень уж ты растолстела, Марго.
Он ушел, а через какое-то время вернулся с большой бутылью воды, которую опустил на пол рядом с Марго.
– Тут тебе хватит дней на пять.
– Что?!
– Не ори, я пошутил. Всего хорошего, Марго.
Алекс ушел в противоположный угол, долго возился там, брякая цепью. Потом до нее донесся глухой звук удара. Марго увидела, как Алекс поволок человека за ворот куртки к выходу – тот не сопротивлялся.
– Всего хорошего, – повторил Алекс, обращаясь к ней, и гаражная дверь вновь захлопнулась, отрезав Марго от остального мира.
Алекс
«Разрываешь больное место, как собака – запрятанную «на потом» косточку. Болит ужасно – но ты ковыряешь и ковыряешь в ране всем, что под руку попало. Вон уже в кровище все, а тебе неймется…
Что стоит – удалить все, что возвращает к ненужным и травмоопасным мыслям? Но нет – как же! Ты с маниакальным упорством открываешь какие-то файлы, какие-то эсэмэски, роешься в памяти, перебирая моменты из прошлого. Задыхаешься от боли, плачешь снаружи и внутри (где больнее всего), но продолжаешь хранить эту ерунду. Зачем?
Моральный мазохизм опаснее физического. Он сидит глубоко внутри, и никаким кнутом его не выбьешь, не уговоришь, не успокоишь. Я не то чтобы получаю удовольствие – нет, скорее, испытываю дискомфорт и какое-то слегка брезгливое презрение к себе же самой – за слабость. Но почему тогда я не могу избавить себя от этого? Ведь это как отрезать от себя самой каждый день по чуть-чуть. Я хватаюсь за писанину – и не могу, тупо смотрю в монитор и понимаю – не-а… не то, не так, не о том. Физически ощущаю, как это во мне болит, – и ничем не могу себе помочь впервые в жизни. Всегда могла – а теперь вот разучилась».
Вот с этим он, пожалуй, согласен. Зачем, улетая в Лондон, прихватил с собой испещренные неровным почерком Мэри листы? Чтобы продолжать копаться в ране? Ему порядком надоели воспоминания, но избавиться от них оказалось куда сложнее, чем Алекс мог себе представить. И эти записки… Порой ему казалось, что Мэри не вполне нормальна, что ее психика после ряда обстоятельств начала выкидывать странные фокусы как с самой Мэри, так и с окружающими. Он не мог понять, почему, зачем она так старалась скрыть от него свои чувства – и одновременно с такой кровью выливала их на страницы дневника. Более того, она делала это и в своих романах, вызывая у него те же эмоции. Как ей, должно быть, тяжело давалась жизнь, в которой Мэри ни на секунду не позволяла себе расслабиться и дать волю чувствам. Неужели она была так привязана к Марго и так сильно боялась причинить ей боль? А еще говорят, что женщины из-за мужчины готовы вырвать друг другу сердце. Те, кто так говорят, никогда не знали странную парочку – Марго и Мэри.
Так или иначе, но листы дневника помогли Алексу скоротать время в перелете до Лондона, где в порту его должен был ждать Кирилл. Новый судебный процесс по делу об опекунстве над Маргошей был инициирован родственниками Сони.
…Он не удивился тому, с какой яростью и ненавистью встретили его появление у судьи эти люди. Несостоявшаяся теща, похожая на медузу в черной шляпе, готова была презреть все приличия и вцепиться ему в лицо. Ее брат, довольно пожилой представительный человек с аккуратной бородкой, поддерживал сестру под локоть и что-то постоянно шептал на ухо, однако она не особенно прислушивалась. Взгляд Ашхен так и буравил Алекса, прожигал ненавистью до костей. Они явились целым кланом – Ашхен, ее брат, трое ее племянников, молодых рослых парней, адвокат. Алекс был совершенно одинок в этом противостоянии – только Кирилл по правую руку. Как никогда, сейчас была необходима Марго с ее успокаивающим голосом и умением сгладить конфликт – но ее нет.