Финансист. Титан. Стоик
Шрифт:
– Пятьсот тысяч долларов! – повторил он, когда Батлер закончил свой рассказ. – Н-да, кругленькая сумма! Если бы Каупервуда могла спасти одна только поддержка рынка, мы, пожалуй, пошли бы ему навстречу, но в случае серьезной паники такой маневр останется безрезультатным. Если этот молодой человек сильно стеснен в средствах, а на бирже начнется резкое падение ценностей, то для его спасения понадобится еще целый ряд дополнительных мероприятий. Мне это известно по опыту. Вы, случайно, не знаете, каков его пассив?
– Нет, не знаю, – отвечал Батлер.
– Денег, вы говорите, он у вас не просил?
– Он хочет только, чтобы я не брал у него своих ста тысяч, покуда не определится его положение.
– А Стинера и в самом деле нет в городе? – осведомился недоверчивый по природе Молленхауэр.
– Так утверждает Каупервуд. Мы можем послать кого-нибудь проверить.
Молленхауэр уже обдумывал, как бы поумнее выйти из положения. Поддержать курс ценностей – это, конечно, самое лучшее, если таким образом удастся спасти Каупервуда, а заодно с ним казначея и честь республиканской партии. Стинер окажется вынужденным возвратить в казну пятьсот тысяч долларов, для чего ему придется продать свои акции, и тогда почему бы ему, Молленхауэру, не купить их? Но тут, видимо, нужно будет учесть интересы Батлера. А что, спрашивается, он может потребовать?
Из дальнейшего разговора с Батлером Молленхауэр выяснил, что Каупервуд готов возместить недостающие пятьсот тысяч долларов, если только ему удастся сколотить такую сумму. Насчет его паев в разных линиях конки у них пока разговора не было. Но какая могла быть уверенность в том, что Каупервуда удастся спасти таким способом и что у него даже в этом случае будет желание и возможность собрать пятьсот тысяч долларов и вернуть их Стинеру? Он сейчас нуждается в наличных, но кто даст их ему теперь, когда надвигается неминуемая паника? Какое обеспечение может он предложить? С другой стороны, если хорошенько нажать, можно будет принудить их обоих – его и Стинера – отдать за бесценок свои железнодорожные акции. Если ему, Молленхауэру, удастся заполучить их, то какое ему, собственно, дело, победит его партия осенью на выборах или потерпит поражение; впрочем, он, как и Оуэн, считал, что поражения можно избежать. Вернее, можно по примеру прежних лет купить победу. Растрату Стинера, если из-за краха Каупервуда он окажется растратчиком, несомненно, удастся скрыть до победы на выборах. Впрочем, мелькнула у него мысль, еще желательнее было бы припугнуть Стинера, чтобы он отказал в дополнительной помощи Каупервуду, а затем резко сбить цену на его акции конных железных дорог и тем самым на акции всех других держателей, не исключая Батлера и Симпсона. В Филадельфии эти линии со временем станут одним из главнейших источников обогащения. Но сейчас надо делать вид, что в первую очередь его заботит спасение партии на предстоящих выборах.
– Я, конечно, не могу решать за сенатора, – задумчиво начал Молленхауэр, – и не знаю, какова будет его точка зрения. Но я лично готов сделать все от меня зависящее, чтобы поддержать курс ценностей, если это принесет какую-нибудь пользу, готов хотя бы уже потому, что банки и от меня могут потребовать погашения задолженности. Но сейчас нам надо прежде всего позаботиться об избежании огласки до конца выборов, если Каупервуд все-таки вылетит в трубу. Ведь у нас нет никакой уверенности, что наши усилия поддержать рынок увенчаются успехом.
– Никакой! – хмуро подтвердил Батлер.
Оуэну уже стало казаться, что Каупервуд обречен. Но в это время у дверей позвонили. Горничная, заменившая посланного за газетой лакея, доложила о сенаторе Симпсоне.
– А, легок на помине! – воскликнул Молленхауэр. – Просите! Сейчас мы узнаем его мнение.
– Я думаю, что мне следует оставить вас, – обратился Оуэн к отцу. – Я пойду к мисс Каролине и попрошу ее спеть мне что-нибудь. Я буду ждать тебя, отец, – добавил он.
Молленхауэр одарил его одобрительной улыбкой, и Оуэн вышел, в дверях столкнувшись с сенатором Симпсоном.
Никогда еще в Пенсильвании, которая дала миру немало интересных личностей, не процветал более любопытный тип, чем сенатор Симпсон. В противоположность Батлеру и Молленхауэру, сейчас тепло приветствовавшим его, внешне он выглядел довольно невзрачно: невысокого роста – пять футов девять дюймов, тогда как рост Молленхауэра достигал шести, а Батлера – пяти футов и одиннадцати дюймов, с постным лицом и круто срезанным подбородком – у двух других щеки были как налитые, а тяжелые челюсти выдавались вперед. Взгляд у него тоже был не столь открытый, как у Батлера, и не столь надменный, как у Молленхауэра. Зато в его глазах светился недюжинный ум. Это были странные, глубоко сидящие, бездонные глаза; они напоминали глаза кошки, высматривающей добычу из темного угла со всем коварством кошачьей породы. Копна черных волос ниспадала на его красивый низкий белый лоб, а лицо отличалось синеватой бледностью, как у людей с плохим здоровьем. Несмотря на такую наружность, в этом человеке таилась своеобразная упорная, незаурядная сила, с помощью которой он подчинял себе людей, – хитрость, научившая его распалять алчность обещаниями наживы и быть беспощадным в расправе с теми, кто осмеливался ему перечить. Симпсон был тихоня, как многие люди такого склада, хилый, с холодными, скользкими руками и вялой улыбкой, но глаза своей выразительностью искупали все недостатки его наружности.
– Добрый вечер, Марк, рад вас видеть, – приветствовал его Батлер.
– Здравствуйте, Эдвард, – негромко отозвался гость.
– Ну, дорогой мой сенатор, время не оставляет на вас никаких следов. Что прикажете вам налить?
– Нет, Генри, я ничего пить не буду, – отвечал Симпсон. – Я к вам заглянул на несколько минут, по пути домой. Моя жена здесь неподалеку, у Кэвеноу, и мне надо еще заехать за ней.
– Вы даже не подозреваете, как кстати вы явились, сенатор, – начал Молленхауэр, усаживаясь после того, как сел гость. – Батлер только что рассказывал мне о небольшом затруднении политического характера, возникшем с тех пор, как мы с вами не виделись. Вы, наверно, слышали, что в Чикаго грандиозный пожар?
– Да, мне только что рассказал об этом Кэвеноу. По-видимому, дело очень серьезное. Завтра утром надо ожидать резкого падения ценностей.
– Я тоже так считаю, – подтвердил Молленхауэр.
– А вот и вечерняя газета! – воскликнул Батлер, увидев слугу, входящего с газетой в руках.
Молленхауэр взял ее и развернул на столе. Это был один из первых экстренных выпусков в Америке; заголовки, набранные огромными буквами, сообщали, что пожар в «озерном» городе, начавшийся еще вчера, с каждым часом распространяется все шире.
– Вот ужас, – произнес Симпсон. – Душа болит за Чикаго. У меня там много друзей! Будем надеяться, что на деле все окажется не так страшно, как об этом пишут.
Симпсон везде и при любых обстоятельствах выражался несколько высокопарно.
– То, о чем мне сейчас рассказывал Батлер, – продолжал Молленхауэр, – до некоторой степени связано с этим бедствием. Вам известно, что наши казначеи имеют обыкновение давать взаймы городские деньги из двух процентов годовых…
– Ну и что же? – спросил Симпсон.
– Так вот, мистер Стинер, как выяснилось, довольно широко ссужал городскими средствами молодого Каупервуда с Третьей улицы – того, что занимался реализацией вашего займа.
– Что вы говорите? – воскликнул Симпсон, изображая удивление. – И много он ему выдал?
Сенатор, так же как и Батлер и Молленхауэр, сам немало наживался на выгодных ссудах из того же источника, которые под видом вкладов предоставлялись различным банкам.
– Стинер, видимо, ссудил ему около пятисот тысяч долларов, и если Каупервуд не устоит перед грозой, то у Стинера обнаружится недостача этой суммы; как вы сами понимаете, такая история произведет весьма неблагоприятное впечатление на избирателей. Каупервуд должен сто тысяч мистеру Батлеру и сегодня приходил к нему для переговоров. Через мистера Батлера он просит нас помочь ему извернуться. В противном случае – Молленхауэр сделал рукой многозначительный жест – он банкрот.