Финиш для чемпионов
Шрифт:
— Плохо дело, — словно себе, сказал Турецкий. — Очень плохо. Поговорить-то с Давыдовым можно? Или к нему не пускают никого?
Ему сдержанно доложили, что Давыдов находится в коме. Когда придет в себя, неясно. Если вообще из своей комы выберется.
— Его необходимо охранять. Вдруг убийцы попытаются довести дело до конца?
— Пост уже выставлен.
Много еще было неотложного… И когда Турецкий нашел время вспомнить о себе, то обнаружил, что никакого насморка у него нет. Помогла ли массированная фармакологическая атака Ирины Генриховны? Или в исчезновении насморка действительно было нечто буддийское? «Два трупа и один тяжело раненный» — вот мантра, которая неизбежно возвращает работника Генпрокуратуры в деятельное состояние. Обязана вернуть!
32
Мансур Алоев был человеком молодым, но не по годам прагматичным. Такой оголтелый, бесстыдный, высшей пробы прагматизм дается только недавним прощанием с иллюзиями. Были ведь и у него свои иллюзии, не говорите, что их не было! И Мансур молод — в свои двадцать лет; так давно и так недавно. Подумать только, ведь он воевал за свободу, за независимость Ичкерии, наслаждался мужским братством по оружию, тем, что вокруг столько друзей — многие из других стран, был даже Муса, негр из Америки. И Мансур был равным среди них — стремительный, неуязвимый чеченский герой. А потом из разговоров по душам выяснилось, что окружавшие его герои, перед которыми он преклонялся, на которых смотрел как на полубогов, воюют не за идеологию, а за деньги. Что даже если поначалу преобладает идеология, то рано или поздно в качестве настоящей цели возобладают именно деньги. А чего, спрашивается, рядовым наемникам стесняться, если история независимой Ичкерии началась с того, что Джохару Дудаеву, советскому офицеру, захотелось отхватить крупный кусман имущества бывшего СССР, которое всеми растаскивалось почем зря? Открытие подкосило Мансура, он начал допускать ошибки. Результатом явился тот постыдный случай, когда он искалечил себе руку в результате неосторожного обращения с оружием… Впрочем, об этом он никому не докладывал, а те, кто случайно оказался поблизости, молчали. Разделяемая всеми версия гласила, что оружие, сразившее воина джихада, было вражеским. Из военно-полевого госпиталя Мансур вышел окончательно лишенным былых предрассудков — а также двух пальцев на левой руке.
Хотя… как гласит русская поговорка, нет худа без добра. Неизгладимое увечье окончательно закрепило его статус героя и позволило сблизиться с отцом.
Когда Мансур был ребенком, отец всегда ему мерещился человеком далеким и непонятным — кем-то вроде сильных и молчаливых персонажей вестернов, которые появляются на экране, чтобы уложить в одиночку десяток врагов, а после опять исчезнуть за кадром. Почтительное преклонение со стороны матери поднимало отца на недосягаемую высоту; впрочем, к Мансуру она также была почтительна, потому что мужчина стоит выше женщины, даже если он всего лишь мальчик… В жизни Мансура отец возникал редко, зато сын был осведомлен о битвах, которые отец ведет во имя семейного благополучия. То, что битвы относились к финансово-грязновато-деловой сфере, не лишало их напряженности, и Мансуру было известно, что в таких сражениях головы тоже летят будь здоров! Однако с подростковых времен ему перестало казаться, будто отец чем-то схож с героями вестернов. В его идеалистически-мальчишеских представлениях отец стал безнадежно скучен, а с некоторых точек зрения и отвратителен. Так отвратителен для странствующего рыцаря ростовщик, обладатель тугого кошелька. Мансур презирал отца за его связи с нечестным фармацевтическим бизнесом, за то, что он, вместо того чтобы отстаивать Ичкерию, предпочел пробиваться на вершину власти во враждебной Москве, ради чего подкорректировал свое гордое горское имя: из Джохара Захаром стал!
Отчасти из противоречия отцу Мансур пошел сражаться простым боевиком. Отец не отговаривал, считая это полезным. И он был прав! Когда выяснилось, что странствующие рыцари только и мечтают о том, чтобы поставить свои героические мечи на службу тугому кошельку, Мансур осознал, что и ему не зазорно сделать то же самое. Тем более что в этом не было никакого урона чести: ведь обладатель кошелька — Мансуров отец…
Вот Мансур стоит перед ним в его кабинете: не сидит, а стоит, как нижестоящий, но смотрит прямо в глаза — как равный равному. Если мужчина успел повоевать, это дает ему право не опускать глаз ни перед кем. Мансур не мальчик, он знает, что отец, не удовлетворенный скромной стыдливой матерью, завел себе любовницу и детей на стороне. Но, во-первых, те сыновья еще очень малы, а во-вторых, мать их — не чеченка. Законный Алоев — он один. Значит, со всех сторон у него преимущества. Не говоря уж об утраченных в бою (кто скажет иначе?) пальцах левой руки.
Мать говорит, что Мансур как две капли воды похож на отца в молодости. В это нелегко поверить: морщины, седина и раздавшаяся фигура Захара Алоева препятствуют обнаружению хотя бы приблизительного родственного сходства. Отец и сын похожи так, как могут быть похожи в глазах иноплеменников двое чеченцев: старый и молодой. Что ж, это уже немало.
«Вот что, сынок, — медленно, точно камни ворочает, говорит Алоев-старший, — я знаю, что ты высоко метишь. Это хорошо. Но сначала нужно потрудиться. Потрудиться, в сущности, на себя, потому что все мое рано или поздно будет твоим. Свою долю ты начнешь получать уже сейчас…»
«Что я должен делать?»
«Ничего особенного. Всего лишь то, к чему привык. Опыт ты на войне приобрел, и я в тебе усматриваю задатки настоящего командира. Так вот, надо сколотить надежную группу преданных людей, которые смогли бы убирать с дороги… то, что не дает нам пройти. Всякую шваль, мусор человеческий… Да нет, какие там они люди! Собаки, просто — шваль. Но оружием они тоже умеют владеть, так что будь осторожен».
Захар Алоев переводит взгляд на поврежденную руку отпрыска.
«Кстати, об осторожности. То, что у тебя не хватает двух пальцев…»
«Это не помешает. Рука левая, не рабочая».
«Я не о том, Мансур! — Захар недовольно повышает голос. — Твоя левая рука — особая примета. Постарайся не выставлять ее напоказ, когда идешь делать дело. Надевай перчатку, что ли… Обещаешь?»
«Обещаю», — сказал Мансур и не солгал: по его мнению, его руку видели только те, кому было предназначено через пару секунд стать покойниками.
«Я тебе порекомендую кой-кого из нашей молодежи».
«Не надо. Я сам справлюсь».
«Ну, давай. Только не зарывайся. Самостоятельность и самоуверенность — это разные вещи, постарайся не забывать».
Со стороны Алоева-младшего последовал кивок — но формальный, почти снисходительный. Мансур не нуждался в чужих поучениях — так же, как в чужих людях. Он знал других людей, которые после Чечни искали свое место в жизни — не какие-нибудь гуляки, золотая молодежь, и не те, которые вообразили, будто убивать — раз плюнуть, на это каждый дурак способен. Мансур Алоев сколотил команду из тех, в ком был уверен, с кем укрывался от гранатометного дождя, с кем вместе отрабатывал боевые навыки в настоящем бою, с кем ходил в огонь и воду. Он не сомневался, что за ним друзья тоже пойдут в огонь и воду — если им еще как следует заплатить. Тех, которые берегли и лелеяли остатки прежних иллюзий, Мансур не уставал уверять, что они здесь тоже служат свободной Ичкерии — причем, по его мнению, не врал. Разве усиление и возвышение таких чеченцев, как Алоев, не идет во вред враждебной России? О чем разговор! Разве свободной Ичкерии станет хуже, если чеченец Алоев приобретет новые богатства и зоны влияния? Конечно, не станет. Так что все правильно.
В сущности, Мансур Алоев намеренно создавал своим «коммандос» имидж чеченских сепаратистов, какими их представляют средства массовой информации. Это надежно затушевывало истинные мотивы убийств. Если убитым оказывался кавказец, дело списывалось на разборки между тейпами, раздел сфер влияния, а если русский — карты крыл испытанный козырь: «межнациональная рознь». Массовый гипноз, которому, увы, подвержены даже следователи, заставляет верить, что кавказский горец может убить просто так, ни с того ни с сего, исключительно по той причине, что умеет держать в руках оружие. Мансур Алоев знал, что это утверждение не соответствовало истине, однако оно ему нравилось: во-первых, потому, что в такой беспричинной жестокости он усматривал своеобразную доблесть, а во-вторых, потому, что оно было для него полезно. Значит, он сумел обставить свои дела как нельзя лучше.
Захар Алоев мог гордиться таким сыном. И он заслуженно гордился им. Что касается отцовской нежности, на Кавказе не принято открыто выражать чувства, но размеры суммы, ежемесячно выделяемой на содержание Мансура, говорили о чувствах Алоева-старшего сами за себя. Отдельной графой расходов значилась плата алоевским «коммандос» — их тоже не обделяли, хотя они и помыслить не могли о том, чтобы сравниться с Мансуром в материальной обеспеченности. Впрочем, Мансуру никто не завидовал. Завидовать можно тому, кто чуть-чуть обгоняет тебя, чьи исходные данные сопоставимы с твоими. Звезде в небе завидовать бессмысленно и бесперспективно.