Финиш для чемпионов
Шрифт:
— Это ты, стало быть, думал, что ловец — ты, зверь — Алоев. А получилось наоборот. Хе-хе… — Айболит смягчился, расположение духа его улучшилось. — А детектора лжи у нас нет. Без надобности. Ты на себе проверил, что нам и без детектора всю правду говорят.
— А я думал, есть, — поддержал шутливую атмосферу Гордеев, несмотря на то что ему было не до смеха. — Я-то думал, у вас тут технически оснащенная контора…
Тут же адвокат догадался, что по части шуток он перехватил — нечаянно угодил в точку, дотронулся до больного места. Лицо Айболита напряглось, сломанный нос точно окаменел.
— Какая контора?
— Ну, шайка ваша алоевская, — Гордеев чистосердечно гнул свою линию. — Организованное преступное сообщество иногда конторой называют. Слышали, наверное, песню: «Но как-то раз менты на хвост насели и всю контору разом замели»?
— Я много чего слышал. Я не вчера на свет родился. Что ты знаешь об Алоеве?
— О каком, сыне или отце? И о том, и о другом — мало. Отец — депутат Госдумы. Сын воевал, потерял пальцы на войне. Ну и относительно Павла Любимова…
— Кому-нибудь про Алоевых уже накапал?
— Никому! Откуда? Я бы и не успел…
— Он дэло гаварыт, слушай, — неожиданно один из охранников-мордоворотов принял сторону пленника. — Откуда бы он успэл?
Айболит запальчиво показал смелому охраннику мосластый волосатый кулак, и тот заткнулся. Неизвестно, какое место занимал тот, кого Гордеев произвольно окрестил Айболитом, в иерархии алоевской преступной группировки, но явно не одно из самых нижних.
— Для этого много времени не требуется. Звонок по мобиле — и крандец. Точно никому не сообщал?
Заверяя в своей искренности, Гордеев принужденно приложил руку к сердцу, на восточный манер. Этот жест стоил ему новых мучений: так долго остававшиеся связанными руки по-прежнему отчаянно болели и плохо слушались.
— А о «Фармакологии-1» кому сообщал?
— Никому. — Запасы театрализованной искренности иссякли, поэтому это «никому» прозвучало вяло и удрученно. — Впервые слышу. Никогда не подозревал, что на свете есть какая-то «Фармакология-1». И о фармакологиях с другими номерами тоже никогда не слыхал.
Вот теперь как будто бы все. Они добились от него, чего желали. Каков будет следующий шаг? Немедленно пустят в расход или оставят в живых, чтобы постараться извлечь из него дополнительные сведения? Гордеев ожидал, как решится его участь.
39
После того как тайны подвала оказались вскрыты, нотариус Ахметов больше не проявлял поползновений к побегу или самоубийству. По инерции он продолжал протестовать, обвинять продажное правосудие, подбрасывающее улики честным людям, требовать генпрокурора — но все это вяло, без прежнего огонька. Так же вяло, с потухшими, ставшими вмиг точно покрытые пеплом угольки, глазами он перенес тот факт, что генпрокурора ему не предъявили, а вместо этого водворили в камеру знаменитого Бутырского СИЗО, где, кроме него, парились еще примерно тридцать собратьев по ситуации. Слово «парились» не было изыском стиля: все они имели на себе минимум одежды, наподобие египетских рабов, так как жара, досаждавшая людям за стенами тюрьмы, здесь сгущалась, будто в сауне. На нижних нарах сидели, тесно примкнув друг к другу боками, точно в переполненном вагоне метро, на верхних спали, остальные занимали стоячие места. Располагавшиеся внизу предавались разным занятиям: одни разговаривали (от голосов в камере носился гул), другие ели, третьи точно обмерли, тупо уставясь в пространство; трое играли в карты, каким-то хитрым способом расположив их на коленях почти на весу, а один, ближайший к выходу, задрав голову и чуть закатив глаза с видом одновременно трагическим и придурковатым, о чем-то мечтал, созерцая пятнистый потолок. Возможно, в очертаниях пятен он искал ассоциации с чем-то знакомым и дорогим, навеки утраченным? Потолок, пострадавший, вероятно, от протечек сверху, не радовал своим видом, но стены были еще хуже: крашенные в несколько слоев тоскливой зеленой краской и в изобилии несущие следы жизнедеятельности прежних сидельцев. На этих стенах выцарапывали трогательные жалобы и крепчайшие ругательства. По ним художественно размазывали вытащенные из носа козявки. На них били мух, чьи усохшие трупики так и оставались висеть здесь в качестве охотничьих трофеев. Интерьер довершали примерно десяток черных носков, сушившихся на протянутой между нар веревочке, и груда бутылок из-под лимонада «Колокольчик», в основном пустых, придававших камере вид привала туристов.
Ахметов вовремя пригнул голову, чтобы не уронить носки на вымощенный красной плиткой пол. Его появление в камере энтузиазма не вызвало: едва скользнув по новичку взглядами, картежники продолжили поединок, потолочный мечтатель ни на минуту не дал отвлечь себя от грез, самые дальние и вовсе не поняли, что случилось, почему открылась и тут же закрылась дверь камеры. Ахметов остался стоять со склоненной головой, топчась на одном и том же месте, на стыке плиток, красных, как густая кровь. Его уголовная биография, богатая и разветвленная, до сих пор ни разу не приводила его в тюрьму. Все пугало его в этом незнакомом месте, а сильнее всего пугало представление о тюрьме, взращенное на рассказах тех, кто там побывал, и окольных сведениях, почерпнутых из газет и популярных журналов. Ахметов жалел, что слишком невнимательно относился к этому материалу в недалеком прошлом, уверенный, что уж кого-кого, а такого ловкого и оснащенного связями мужчину, как он, посадить не могут. Идиот! Однако, несмотря на эту безумную уверенность, он запомнил, что, впервые войдя в камеру, важно себя правильно поставить. Иначе тебя опустят… не в переносном смысле, как на воле говорят, а в буквальном… отпидорасят, и привет родителям. От этой мысли Ахметова заколотил озноб. Обычно считается, что от страха прошибает холодный пот, с ним произошло по-другому: потоотделение, заставлявшее его истекать влагой из всех пор, внезапно прекратилось, точно где-то внутри завернули кран. Все силы организма были брошены на поиски в памяти ответа на главный вопрос: как поставить себя правильно, чтоб не опустили? И пока ответ не был найден, Ахметов не смел тронуться с места…
— Ты чего там пляшешь, — обернулся к Ахметову один из картежников, смуглый атлет в возрасте от тридцати до сорока, тугой и гибкий, как конская плеть, — танцы танцевать сюда, что ли, приперся? — Обратился он к новичку весело, но лицо у него было неулыбчивое, и Ахметов не знал, чему верить: голосу или лицу?
— Да ладно тебе, чего сразу наезжать? — примирительно откликнулся кто-то с нижних левых нар, от стены, как будто бы добрый, с круглым как полная луна лицом. — А ты, новенький, иди на мое место.
— А сам куда? — Мясистый мужик, очевидно сам претендовавший на сидячее место у стены, выразил неудовольствие.
— А сейчас моя очередь спать. Эй, Федятый, слезай! Пусти, говорю, щаз-з моя очередь! Щаз-з за ногу сдерну! Шевелись ты, сонная тетеря! А ты иди, новенький, иди. Быстро, говорю, иди, а то займут, ни с чем останешься!
Ахметов, несмотря на лишний вес, не посмел ослушаться и в рекордные сроки, пыхтя, втиснулся на пышущее жаром предыдущего тела место между стеной и костлявым стариком, колючим, как груда металлолома. В бок упирался старческий локоть, грудная клетка была стиснута, что мешало дышать, снизу раздражающе давил какой-то выступ комковатого матраса — и тем не менее, усевшись на нарах, он почувствовал себя в относительной безопасности, в грязной, но теплой норе, куда его загнали свирепые легавые псы. Пришло время поразмыслить о своей горькой судьбе. Чтобы хоть чуть-чуть отрешиться от гнусной обстановки камеры, Ахметов повернулся к стене, но вид ее вблизи вызвал такое отвращение, что нотариус слегка отпрянул и, вдыхая удручающие запахи человеческой скученности, предался молчаливому отчаянию.
Кто бы мог подумать, что превратность судьбы может постигнуть так молниеносно! Казалось, только сейчас в его жизни царило ясное летнее утро, когда он, Ахмет Ахметов, пробудившись рядом с рыжеволосой ласточкой, искусной и дорогостоящей, вот уже неделю скрашивавшей его будни, ругнул жару и недовольно выпутался из кокона шелковых простыней. Матрас он предпочитал водный — для тела приятнее… На завтрак, поданный домработницей, старой и уродливой, но отменной кулинаркой, скушал со вниманием к пищеварению овсяную кашу, яичницу с ветчиной и апельсиновый сок. Этот завтрак Ахметов, презирающий все русское, но благоговеющий перед заграницей, полагал типично английским. Умеют жить англичане! Чехи тоже парни не промах — по крайней мере, те из них, кто причастен к «Фармакологии-1». Буквально на днях Ахметов получил из Праги переправленную по давним налаженным каналам партию товара. Вот была работка! Все проверить лично, проследить, чтобы нижестоящие не заныкали под шумок коробку-другую. Миновали те времена, когда свежевылупившаяся «Фармакология-1» только еще росла и развивалась, а нанятый самим Алоевым Ахмет Ахметов из кожи вон лез, делая все сразу и собственноручно.
Трудные времена миновали, Ахметов, с восточным пристрастием к построению властных структур, оснастился целым штатом сотрудников, готовых выполнять любую грязную и неблагодарную работу, а в придачу к тому шестерить у бая… то есть у босса. Многие готовы были дополнительно, так сказать на десерт, и обувь ахметовскую языком почистить — это те, которые за дозу… Фармакология — она ведь такая хитрая наука, что не только анаболиками, но и наркотиками ведает. Преданности — полные штаны! Но Ахметов не был бы Ахметовым, если бы отказался от постоянного надзора за подчиненными. Никакого головокружения от успехов! Контроль и только контроль! В этом пункте он оставался добросовестным, как полагается типичному нотариусу.