Финиш для чемпионов

Незнанский Фридрих Евсеевич

Есть ли связь между отсутствием новой порции лекарства в еде и всеобщим авралом? Возможно двоякое толкование. Первое: неведомые друзья, воспользовавшись неразберихой, подменили пищу. Второе, лишающее надежды: из-за той же самой неразберихи пленного, в котором уже видели смертника, просто-напросто забыли накормить очередной дозой одурманивающего снадобья. Следовательно, никто не пришел ему на помощь, а значит, остается только сдаться перед лицом превосходящих сил противника…

Нет уж, извините, он сдаваться не собирался! Надежда, как говорится, умирает последней. Даже если верна вторая версия событий, нет причин впадать в тоску: стечение обстоятельств играет в его пользу. Он отлежится здесь в темноте под сомкнутыми веками… да, он отлежится, выжидая благоприятный момент. Если в доме творится черт-те что, вполне вероятно, что его горе-караульщик ослабит бдительность. А тогда — не зевать, Юра!

В ожидании благоприятного момента Гордеев начал тренироваться в умении смотреть сквозь ресницы, чтобы следить за Пулатом и его приятелем. Из художественной литературы Юрий Петрович знал, что умение это существует, однако свойственно в основном женскому полу с его очами, оснащенными длинными ресницами: по крайней мере, адвокат, пытаясь выглядывать в тоненькую, между едва раздвинутыми веками, щель, видел что-то мутное, сероватое, размытое. Раздвинуть веки пошире Гордеев не решался: подозревал, что его неумелые потуги походить на красоток-интриганок из романов позапрошлого века будут тотчас замечены и разоблачены. Напрасные опасения! Пулата и того, другого, по имени Муса, совершенно не занимало, чем там занимается пленник. Главное, чтобы не вскакивал с кровати. Занимало их только курево, в котором, судя по сладковатому душному запаху, содержался не только никотин…

«Да-а, дурмана у Алоевых хватает, — посетила Юрия Петровича мысль — непростая, с намеком на метафорический охват. — Одних Алоевы удерживают при себе анаболиками, других — наркотиками, третьих — чем-нибудь еще… чем, для них не важно, главное, загрести побольше бабок в свой и без того непомерно раздутый кошелек. Это ошибка думать, будто власть таких вот Алоевых зиждется на одном голом насилии: запуганный раб — плохой работник. Нет, Алоевы умеют быть привлекательны, они дают человеку то, чего он хочет, — по крайней мере, он сам уверен, что хочет именно этого; а когда он все-таки впадает в рабство, то делает это так постепенно и мягко, что не сразу понимает, что с ним произошло…»

Должно быть, какая-то из прежних доз обычного сонного средства вступила в действие, а может быть, гордеевский мозг, привыкший грезить, отключился сам по себе, только ему привиделся сон наяву. Он видел раздутый алоевский кошелек, о котором только что размышлял, в облике огромной жабы, волочившей по песку свое неуклюжее тело: она так раздулась, что не могла больше прыгать и медленно, натужно ползла. Жаба была красновато-коричневая, с черными прожилками, цвета кожи, из которой шьются бумажники и портмоне, что могло бы придать ей некоторое благородство, которое, однако, сводилось на нет покрывавшими ее бугристую спину бородавками. Часть бородавок лопалась с тихими хлопками, из них сочился, дымясь, зеленоватый то ли гной, то ли яд. «Нельзя прикасаться, — сказал себе Гордеев, сжимая в руке неизвестно откуда взявшийся кухонный нож, — если яд попадет в твой человеческий организм, уснешь навеки. Или станешь ей служить, а что может быть хуже для человека, чем служить жабам?» Он располагал всего одним шансом: если вспороть жабе брюхо, от желеобразного трясущегося складчатого горла до промежутка между жирных желтоватых ляжек, ее удастся убить. Золотые монеты высыплются из ее туго набитых кишок, а в деньгах заключается вся ее непобедимость. Мешало то, что жаба такая толстая: чтобы добраться до ее брюха, надо было перевернуть ее на спину, а сделать это, не запачкавшись дымящейся зелено-гнусной гущиной, не получалось. Гордеев вертелся вокруг да около, изыскивал сложные инженерные решения, а жаба ползла прямо на него, и в ее металлически-золотых гляделках стыла неживотная ненависть и злоба…

Вздрогнув (ничего себе сны!), Гордеев вернулся в действительность — как раз в тот момент, когда Пулат, вдоволь накурившись и наобщавшись, захлопнул дверь и склонился над кроватью, где был распростерт пленник.

— А? Что? — Гордееву не пришлось изображать внезапное пробуждение: он действительно перед этим спал и действительно был внезапно разбужен.

— Зачэм проснулся? — несердито укорил Пулат. — Дальше спи!

— Что-то случилось? — продолжал допрашивать тюремщика Гордеев. — Кто-то приехал?

— Приэхал, приэхал… Друг. Партнер из-за рубеж. Тэбэ нэ надо, ты спи.

Но заснул Гордеев не тотчас, позже. Полутора часами позже, когда тишину, сплетенную из шелеста травы и ветвей под окном и далеких, необременительных выкриков, прорезал звук подъезжающего автомобиля. Следом за тем Гордеев услышал, как по садовой дорожке, каменной или зацементированной, прозвучали неторопливые шаги двоих мужчин. Двое солидных людей шли по направлению к дому, солидно беседуя. «Мистер Гросс, — один из собеседников пытался говорить по-английски, но поминутно сбивался на русский, — айм вери… рад видеть у себя…» Для второго, судя по акценту, с которым он говорил по-русски, английский язык был родным.

Знакомый предмет возник перед самым носом Гордеева: это была алюминиевая миска, наполненная кашей. Ноздри втянули прежний медикаментозный запах. Один раз те, кто держал его в плену, ошиблись, но решили не повторять своих оплошностей.

Гордеев глухо вздохнул, провожая день, наполненный несбывшимися надеждами, и принялся есть.

41

— Ну так что, гражданин нотариус Ахметов, — подмигнул, припав на стол, майор Зайчик, — будешь дальше дурочку ломать или поделишься наконец своим внутренним содержанием? Соглашайся, цветик-семицветик. Мы о тебе столько знаем, что ничем новеньким ты нас не потрясешь.

Гражданин нотариус Ахметов попытался изобразить надменную усмешку, но желтые зубы жалко блеснули на покрытом красно-синими пятнами лице. Нет, кулаками из него признаний не выколачивали: просто в камере накануне вечером один подследственный распылил некачественное, как видно, средство от комаров, которое вызвало у Ахметова могучее отравление. Так что обращение «цветик-семицветик» не было совсем лишено оснований.

От условий содержания в бутырской общей камере мог устать и не такой изнеженный человек, как Ахметов. Но и следователи от него устали, добиваясь показаний. До этого Галя Романова надрывалась, опрашивая взятых с помощью Зайчика распространителей, которых набралось около пятидесяти. При «расколе» все они упоминали фамилию «Ахметов». Именно этот человек был диспетчером криминальной группы и распределял обязанности и функции своих людей. Говорил, где брать стимулятор, в каких количествах, куда его доставлять, кому доставлять, сколько брать денег за препараты, куда эти суммы отвозить. При этом сам Ахметов был и распределителем кредитов, именно он выдавал зарплату своим людям.

Такие ясные, несомненные свидетельства! А обнаруженные в подвале медикаменты, этикетки на упаковках которых не содержали предписанных правилами предупреждений об опасности веществ, максимально допустимой дозировке и побочных действиях, говорили сами за себя. Но Ахметов, не поддаваясь ни напору очевидности, ни напору своих бывших сослуживцев на очных ставках, оставался нем и непрошибаем, как гранитное надгробие.

Тогда майор Зайчик напросился побеседовать со стойким распространителем анаболиков. Тот его, очевидно, с первой встречи невзлюбил, но это и к лучшему. Это могло сыграть на руку следствию. Ненависть, любовь, неприязнь, склонность, отвращение — все что угодно, чтобы его расшевелить. Положительных эмоций следствие Ахметову предоставить не могло, оставалось уповать на отрицательные. Галя Романова охотно согласилась поприсутствовать при беседе, но держалась в стороне.

Тимофей Зайчик был на удивление мил и даже приглушил на время свое пристрастие к брутальному юмору. Юморил, но не по-черному, уговаривал, даже льстил:

— Ты же юрист, Ахметов, ты же опытный нотариус. Ну кого ты из себя строишь? Ты же в курсе, что на дворе не тридцать седьмой год, а признание подозреваемого не является в наше время царицей доказательств. Точно так же, как его отсутствие при наличии всех улик не свидетельствует о невиновности. Дошло, цветочек наш кактусный?

— Почему кактусный? — проявил подобие общительности Ахметов.