Финиш для чемпионов
Шрифт:
А он и вправду нотариус! Кто скажет, что это не так? У него на это все права имеются. Проверяйте, если хотите: Ахмет Ахметов окончил юридический вуз одной из бывших союзных республик. Правда, как часто он посещал занятия, и сколько раз пропускал сессию якобы по болезни или другим уважительным причинам, и каким образом в конце концов оказался в его кармане диплом, — разговор особый. Ахметовские родители были людьми небедными… Но, если разобраться, много ли толку вышло из однокашников Ахметова, усердных зубрил? Может быть, у него уже тогда мозги работали получше, и он не желал грызть гранит социалистической юриспруденции, который сейчас обратился в прах? А что касается современной юридической практики, то ее Ахметов освоил досконально. Не всегда со стороны правосудия,
С Алоевым они до поры до времени действовали в разных сферах, хотя имели между собой немало общего: оба запятнаны по уши в криминале, оба — обладатели внешне безупречной репутации. Ахметов был наслышан об Алоеве; побаивался его как представителя чеченской мафии, но и симпатию некоторую питал: все же мусульманин… Алоев, впрочем, взлетел так высоко, что Ахметову об этаких горных вершинах подумать страшно было бы. Получив от него предложение о сотрудничестве, нимало не колебался. Тогда еще «Фармакология-1» и в проекте не стояла. Но когда возникла она на горизонте, пригодились старые связи Ахметова с наркодилерами. Что анаболики, что наркотики — отрава схожая. И способы ее распространения, если отбросить внешнюю шелуху, идентичны. Заинтересовать, привлечь, убедить простофилю, что ему не обойтись без этого снадобья. Некоторое время снабжать по низким ценам, почти бесплатно. Когда подсядет как следует — вот тут-то уже все просто и можно не беспокоиться о получении максимальной прибыли. Доить простофилю, и все тут. Пока его денежного вымени хватит, до тех пор и доить. Правда, у Алоева как будто бы какие-то свои соображения из загашника выпирают, но в это Ахметов никогда не вмешивался и не собирается. Это — политика, это не его область.
Что касается моральной стороны дела, о ней никогда не вспоминалось. Все эти вещества употребляют глупые люди, Ахметов же никогда не считал себя дураком. Он не искал ни спортивной славы, ни запретных удовольствий. Удовольствия у него были простые, как у его предков: женщины, жирная обильная еда, пресмыкания тех, над кем он властен… Вот еще неплохо было бы съездить за границу. В ту же, к примеру, Англию. Посмотреть, какие в этой цивилизованной стране изобретены жизненные удобства, и привнести их в свой быт.
Губы Ахметова растянулись, глаза сузились в совершеннейшие щелочки. Он не желал смотреть на тюремный быт, который — возможно, на десятилетия — подменит для него английскую сказку, так и оставшуюся сказкой. Английский завтрак съеден, и невозможно ощутить его вкус дважды: любая еда закономерно перерабатывается кишками в дерьмо. Жрать дерьмо среди облепленных дохлыми мухами стен — неужели такова отныне его участь?
Заталкивая внутрь своего существа зарождающийся в нем утробный протестующий вопль, Ахметов дал себе слово ни в чем не признаваться. Пусть делают что хотят, он к подвалу под нотариальной конторой отношения не имеет. Так и занесите в протокол!
40
Юрий Петрович Гордеев ждал немедленной смерти, однако старуха с железной косой отложила свой визит. К превеликому удивлению пленника, условия его пребывания на алоевской территории даже улучшились — по крайней мере, в том, что касается материальной базы. Из подвала его перенесли в комнату, куда по утрам заглядывало солнце, вместо набитой скомканным поролоном подстилки, брошенной на пол, предоставили нормальную кровать, кормили исправно — дважды в день. Правда, при этом вкус пищи отдавал нескрываемой медициной, а относительно вида из окна Гордеев пребывал в полнейшем неведении, потому что не в состоянии был подняться с кровати. Судя по всему, его держали на каких-то сильных препаратах. В первый же день постподвального бытия Гордеев попробовал отказаться от пищи, содержащей поганые снадобья, но мордоворот из охраны пригрозил снова связать ему руки и кормить насильно, так что пришлось смириться.
Тот охранник, что вступился за Гордеева, уверявший, что никому не успел рассказать об Алоевых, чаще других дежурил возле пленного. Звали охранника Пулат. Был он по национальности узбеком, по характеру, в общем, не злой и изредка, под хорошее настроение, позволял себе отвечать на вопросы Гордеева. Вроде такого:
— Почему меня не убили? Держат в заложниках?
— Рэшают, что с табой дэлать, — лениво отозвался Пулат. — Благадары Аллаха, что ты адвокат: бил бы слэдак, тебе би уже застрэлили.
И так выразительно положил руку на свой «калаш», точно давал понять: добродушие добродушием, а следователя он пристрелил бы со всем удовольствием, невзирая на личное знакомство.
Большой информации такие ответы не несли, да и Гордеев чаще всего не выказывал способности к задаванию вопросов. Медикаментозное забытье баюкало его на своих ватных волнах, душило и обволакивало. Сквозь сон, сдавливающий, точно кокон, Юрий Петрович следил за игрой света и теней на потолке. Судя по колыханию одной повторяющейся тени, под окном плескало листьями какое-то растение… Что это, дерево или крупный кустарник? Если кустарник, тогда до земли близко, если дерево, то очень высоко. Гордеев строил планы побега, он обезоруживал Пулата ударом сзади по голове, добывал веревку, привязывал ее к спинке кровати, спускался из окна — и просыпался с тяжелым ощущением, что его пребывание в доме Алоева — тоже очередной, очень реальный сон. Эти воображаемые побеги настолько его измочалили, что он был бы рад переключиться на что-нибудь другое. Он старался вызвать перед собой лица друзей, лица всех женщин, которые когда-либо украшали его жизнь, однако страх и тревога на свой манер кроили сонное бытие, не оставляя Гордееву ни грамма утешительной иллюзии. Только побег, оружие, кровь…
Но вот однажды сонная одурь рассеялась. Гордеев осознал, что видит комнату и охранника, прикорнувшего на стуле, с предельно трезвой отчетливостью. Постфактум ему вспоминалось, будто недавняя порция еды не имела ставшего привычным медикаментозного вкуса… Что это значит? Неужели кто-то ему помогает? Может быть, пищу подменили его друзья? На всякий случай Гордеев притворился, будто он одурманен, как всегда. Он закатил под сомкнутыми веками глаза, время от времени принимаясь подергивать ими, точно видит сновидения.
В комнату заглянул один из мордоворотов и окликнул того, который скучал возле Гордеева. Между ними завязался короткий разговор на языке, которого Гордеев не знал, но приблизительно восстанавливал содержание по результату диалога:
«Пошли покурим!»
«Не имею права, я на посту».
«Э, да ладно, брось, мы тут, напротив. Дверку оставим приоткрытой, если боишься, что твой лежачий пес сбежит».
Так они и поступили: оставили полуоткрытой дверь, через которую к Гордееву пополз сигаретный дым и какие-то уж совсем непонятные иноязычные переговоры. Среди множества восточных слов здесь затесалось одно немецкое — «гросс» — повторяемое с настойчивой периодичностью. Не принадлежа к любителям сравнительного языкознания, Гордеев — скорее всего, чтобы занять чем-либо пробудившийся и бунтующий от вынужденного бездействия мозг — задумался, что может означать это слово по-чеченски или по-узбекски. По-немецки, если он не ошибался, оно значило «большой», а еще как будто бы «толстый»… Правда, те, кто сторожил его, могли объясняться на смеси языков, почему бы не затесаться туда и примеси немецкого? Это предположение показалось Гордееву таким сумасшедшим, что, вопреки необходимости притворяться спящим, он едва не расхохотался и с трудом успел подавить смех.
Смех все-таки прорвался наружу тонким писком, и охранники при желании могли его услышать. Но не услышали, увлеченные куревом. Сегодня все шло как-то не так, не по обычному распорядку: гудел пылесос, гулко доносились отзвуки командного голоса, который кого-то за что-то распекал. Сопоставив данные, Гордеев, в тишине и темноте под опущенными веками, пришел к выводу, что в алоевском хозяйстве назревает грандиозный бенц. Скорее всего, приятель Пулата улизнул в зону охраны пленного Гордеева потому, что это было единственное относительно спокойное место в доме, где еще разрешалось отдохнуть и покурить.