Флегонт, Февруса и другие
Шрифт:
Всё это, о чём только что было сказано, – сама история – душу тревожит, обволакивает, когда сюда ты попадаешь. Не удивительно. Живя в Ялани, мы привыкли, всё нам там кажется обычным и обыденным. Да и следы тысячных войск и знаменитых первооткрывателей нами затоптаны давно – не различаем.
Расположено Маковское на правом берегу Кети. На красном месте, на яру. К этому яру в своё время подплывали зырянские каюки страдные, струги и дощаники с товаром и переселенцами, невольными и вольными.
Деревянный храм в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Как и положено храму – на возвышенном и красивом месте. Служит в нём почтенного возраста старец Севастьян, который когда-то
Мы не стали старца беспокоить. Не из скромности. Не захотели на него дышать… ну и понятно… перегаром.
Да, кстати, в 1923 году через Маковское и, конечно, Ялань ехал отбывать ссылку епископ Лука Ташкентский (в миру Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий), профессор медицины и хирург с мировым именем. И вот что для меня значительно: одна из моих родных тёток, старшая сестра моей мамы, была с ним знакома.
В Маковском переночевали. Утром, чуть только зорька заалела, Трофим, дальний родственник Шуры, крепкий, коренастый, рыжебородый мужичок, напоив квасом, повёз нас на моторке до деревеньки Колдунья, пункта назначения.
Топливо мы оплатили. Самая ближняя бензоколонка – в Енисейске, за сотню километров. Работы в деревнях нет, заработать негде, кроме как ловлей рыбы, сбором грибов, кедровых орехов и ягод, а так, сами по себе, деньги на дороге не валяются, как грибы, в ельнике не растут, кому же тратиться захочется, и не по скупости, а по нужде. У стариков, пенсионеров да бюджетников одалживаться – совись не позволят.
Ну, так и правда.
И ещё.
Брать деньги за бензин Трофим не соглашался ни в какую, едва его уговорили, сказав, что это надо не ему, а нам. Тогда лишь взял, не в руки: ну, вон, на тумбочку, мол, положите.
Положили.
3
Два раза чуть не до костей промокнув, до нитки точно, – как снег на голову, мы и плащи из рюкзаков не успевали вытащить, так неожиданно, внезапно из-за густого и прогонистого сосняка на берегу, высоком и отвесном, вываливались не такие уж и грозные, безобидные с виду тучки, проворно застилали над нами до этого чистое небо, вдруг заприметив нас среди безлюдного пространства, словно от удивления или испуга, ну, словно дети, поспешно, вспенив плёс, как сливки миксером, разряжались шумным водянистым ливнем, прежде чем скрыться за таким же рослым, как сосняк, ельником, но уже на другом, пологом берегу, – и два раза быстро высохнув на тёплом встречном ветерке и летнем ещё солнце, в полдень подплыли мы к Колдунье.
Много чего, похоже, испытавшая за время своей службы, с мятыми и облупленными бортами, когда-то ярко красная «казанка» с выключенным за несколько метров до берега мотором Yamaha 9.9 прошла по инерции мутным после дождя мелководьем и мягко ткнулась носом в илистый приплёсок.
Выстроились в длинный ряд – то полностью, то наполовину вытянутые из воды на прибрежный песок – лодки.
Деревянные – длинные и короткие, старые и новые, одни сплошь просмолённые, чёрные изнутри и чёрные снаружи, другие только по швам, законопаченным паклей, – а также пластиковые и дюралевые.
Моторы на транцах, вёсла (по-местному греби) в уключинах. Не на цепях, не на замках. Садись, включай мотор, берись за вёсла ли – и отправляйся куда вздумаешь. Не от беспечности и легкомыслия они здесь так оставлены. Нет варнаков, воров, отъявленных бродяг – сами по себе перевелись, или, скорей всего, добрые местные решительные люди помогли
Лежат опрокинутые (опруженные, как скажут местные жители) обласки, с распорками (здесь их называют спорками) и без распорок, и плоскодонки с жестяным днищем и низкими дощатыми бортами. Валяются мордушки разных размеров, сплетённые из таловых прутьев или из алюминиевой проволоки.
Сохнут на шестах неводы и бредни – и ни одной, ну надо же, китайки, и это радует, – сети нитяные, в основном, похоже, самодельные, не магазинные, с берестяными поплавками, по-местному – наплавками. Из одной из них, вцепившись когтями и повиснув на ней, что-то выклёвывает увлечённо сорока. Затрещала громко и с досадой – мало ли что на уме у этих пришлых – и улетела, боязливая, спрятавшись в мелком сосняке неподалёку. Если что важное нашла в сети, значительное – пескаря, ерша, ельца засохшего или лягушку, – вернётся, ушлая, из сосняка за нами проследив. Кто б сомневался. Везде они, сороки, одинаковые, что тут, в Колдунье, что в Ялани.
Не встаём пока, минуту, две ли, медлим. Ноги завяли – посиди-ка столько без движения, не разминаясь, – затекли. Как в самолёте. Кто далеко летал, тому легко представить. Резко поднимешься – из лодки можешь выпасть. Я про других не знаю, не скажу, а с нами было. Выпадали. И не однажды. Имеем опыт. Как смешной, так и не очень. Не из такой, правда, как эта, – из резиновой, двухместной, в той уж и вовсе зыбко, – кувыркались. В ясном уме, надо сказать, не только в замутнённом. Ловкость не та уже – не юноши.
И не спешим поэтому. Да и куда? Уже на месте-то. К гостеприимному застолью? Не опоздаем и туда.
Ещё и вот что.
Друг мой сердечный, Пётр Николаевич, судя по особенной плавности речи, чрезмерно добродушному взгляду, ещё больше помутившейся глаукоме и попыткам несколько раз уже перед самым причаливанием перекричать японскую «Ямаху» и спеть от всего сердца что-нибудь из нашего, русского, казацкого, всё же ухитрился – и когда успел, не уследил я, вроде и находился с ним бок о бок – отхлебнуть водки или самогонки из плоской стеклянной бутылки, спрятанной, как обычно, во внутреннем кармане лётчицкой куртки. Фокусник. Так её спрячет – не заметишь, – не оттопыривает и карман, будто в груди есть ниша специальная. Умеет. Где приобрёл, тоже загадка. Я не про навык – про спиртное. Вроде надолго и не отлучался. Ни в Ялани и ни в Маковском. Дома ещё, скорей всего, запасся, а от меня, когда приехал, скрыл.
Впервые было бы, то – как всегда. Я лишь отметил, но не удивился.
И всякий раз одно и то же. Обыскивать и изымать до более подходящего для распития времени не станешь – и он, Пётр Николаевич, не младенец, и я лишь друг ему, а не жена и не начальник.
Допьёт тайком, когда я занят чем-то, увлечён, бутылку выбросит. В кусты, услышишь, улетела, а то увидишь – плывёт по речке рядом с лодкой, уже пустая, – пробка, во всём он, друг мой, скрупулёзный, плотно завинчена – не тонет.
Воспринимаю как сигнал: чтобы не искупаться – там, где мелко, – чтобы не утопить походный скарб и снасти, если на яме, хуже того – и утонуть, пора причаливать, решаю – пусть далеко ещё до вечера, – и подыскивать на берегу пригодное для костра – чтобы валежник рядом был, дрова – и для ночлега место подходящее. А как иначе? Я же не враг себе и другу. Другу-то ладно, в данный момент ему и море по колено.