Флер Д’Оранж: Сердце Замка
Шрифт:
Я ощущала чувство такой свободы, которую не испытывала на земле. Я знала, что все происходит так потому, что я отделена от собственного тела. Нас обоих я видела словно со стороны: он, раскинув широко руки в обе стороны, лежа на спине, упирался в землю обугленной черной культей. Я, уткнувшись лицом в землю, одной рукой крепко обхватила его за шею, другая рука безжизненно и неподвижно лежит на земле. След засохшей крови, тот самый, который я тянула за собой по земле от остова машины. Белые цветы, примятые моим собственным телом. И все это в глубине каньона, в самой его сердцевине, один край которой завершался глубоким обрывом, другой находился достаточно далеко от обрыва со множеством камней. Посреди этих камней была спрятана дорога в каньон, дорога, которую мы на свою беду сумели найти, где падали вниз вместе с машиной, подгоняемые взрывом в воздухе. Впрочем, как произошел взрыв и как мы падали на самом деле я могла только предполагать.
Я хорошо видела горы за желтыми камнями, очень далекие горы с заходящим за них солнцем. Только с натяжкой их можно было назвать горами – просто большие желтые камни. Тем не менее, я видела их и видеть их мне было легко. И ничего невозможного больше не существовало, все можно было изменить. Это был отчетливый пейзаж того, к чему я шла. Это был каньон, который я видела в своих снах. Я понимала, почему мне легко. Я умерла или почти умерла, и отчетливая легкость – всего лишь состояние клинической смерти. Я умерла в том месте, к которому я так шла. В первых же кадрах, которые давно (целую вечность назад) я увидела на мониторе, мелькало что-то очень похожее: скопище белых цветов, уводящий в никуда коридор… Я не знала, что это мой коридор, по которому я буду идти, спрятав щеку на груди того, кого увела за собой… Я пришла в каньон, в место, ждущее только меня, теперь я точно это знала. Я всегда хотела знать именно это, не решаясь разрушить прежде знакомые иллюзии. Я лежала, впуская в легкие очищенный кислород испытанной впервые в жизни свободы.
Этот миг, когда я шла по коридору, я не могла променять ни на что, даже на собственную жизнь. Отделенная от тела, я ощущала путь легким светлым туннелем, у которого нет ни потолка, ни стен. Ощущение сразу же стало моим светом, легкостью, которую я должна была испытать… Верой, уносящей высоко вверх. Испытанием, выпавшим завершить мой путь. Я готова была лететь, я летела высоко, отраженная в хрустальной призме чистой прозрачности, ставшей моим небом…
Но что-то была не так. Что-то тянуло вниз, мешая испытать эту бесконечность до дна. Что-то, отталкивающее мои руки от гладкости несуществующих стен… Я пыталась оторвать это от своих рук и в результате сильно толкнула вниз… Вслед за этим мы стремительно полетели назад – мы оба…
Солнце закатывалось за желтые надгробия гор. Это был каньон, оставляющий меня в собственных недрах. Упав вниз, я почувствовала нехватку воздуха, в реальном мире существующую, наверное, как удар. Удар был стоном, который внезапно и четко зазвучал в голове. Я очнулась от стона, сдавившего разломанный череп железной рукой. Я очнулась от стона, сталью резанувшего мои нервы. Это стонал он, человек без лица. Он был жив. Жив! ЖИВ! Легкий звук прорывался в разрезы уничтоженных губ признаком еще оставшейся в нем жизни. Почему-то сразу исчез коридор, как будто и не было его никогда. Легкость сменилась раскаленной немотой, от которой я перестала чувствовать свое тело.
Я поняла, что была без сознания достаточно долго. Очевидно, все это время он приходил в себя и даже пытался что-то сказать. Тем остатком голоса, который едва сохранился в его теле. Я с трудом приподнялась на локтях, пытаясь взглянуть на часы. Теперь я осознавала ситуацию четко: от невыносимой боли и физического напряжения я потеряла сознание после того, как вытащила его из машины. В то время, пока я перенесла клиническую смерть, он пытался прийти в себя и наконец пришел. Именно поэтому что-то буквально вытолкнуло нас из туннеля: меня и человека, которого я вела за собой, то есть его. А значит, я отвечаю теперь не только за его смерть, но и за его жизнь.
Я его спасла, поэтому отвечаю за жизнь этого человека. Моя затея узнать время оказалась безуспешной. Скорее всего, я просто потеряла часы при падении, их не было на руке. Это снова вернуло меня к навязчивой мысли: как именно я могла упасть? Теперь я твердо знала (каким образом? – я еще не могла ответить на этот вопрос, но я прекрасно видела, чувствовала, понимала), что это именно он вытолкнул меня из машины. Очевидно, когда автомобиль только-только сорвался со скалы и еще не раздался взрыв. Я не видела следов огня на своей коже и одежде. У меня не было ожогов, только раны. Он открыл дверцу и вытолкнул меня, для того, чтобы меня спасти. Именно поэтому я оказалась так далеко от места падения машины. Именно поэтому я так сильно разбилась на острых камнях. Стекло же в руках было потому, что я пыталась уцепиться за лобовое стекло, инстинктивно боясь выпрыгивать. Он вытолкнул меня и остался в машине сам. Значит, он находился внутри в самый момент взрыва. Поэтому он так сильно обгорел. Да, но если он был в момент взрыва в машине – он не может остаться в живых! Как же это… Настоящее чудо, что ли? Он выжил в момент взрыва. Я отчетливо слышала его стон. Я не могла искусственно создать его в своем воображении. Значит, все-таки жив? По страшной маске его лица ничего нельзя было понять. Это был человек, который меня спас. Я буду жить тоже – в этом я ни секунды не сомневалась!
Человек без лица спас мою жизнь. Напрягаясь изо всех сил, разламывая собственный череп, я пыталась вспомнить имя лежащего передо мной мужчины. То, что я ничего не помню о нем, стало навязчивым кошмаром, похожим на тот, когда я открыла глаза возле обрыва. Тогда я почувствовала, что когда-то все уже видела. В своих снах. В липком бреду наплывающих четырех стен, вдоль долгих теней в непроходимом круге, из которого пыталась вырваться. Я открыла глаза, потом разглядела обрыв, потом все остальное. Я увидела кровь на траве, заставляющую заново ориентироваться в окружающей обстановке. И осознание того, что я попала в автомобильную катастрофу, и теперь уж точно нельзя ничего изменить. Я вздохнула с облегчением, вспомнив, что тот кошмарный момент уже пережила, а, значит, мне никогда не нужно будет переживать его вторично. Может быть, такие кошмары навевал сам каньон.
Место, в которое я обязательно должна была прийти. Квинтэссенция особенных, вполне различимых своей кошмарностью пробуждений. Естественно закономерная степень возвращения к тому, что прежде было различимо только во сне. Какая чушь лезет в разбитую голову… Как и то, что небо по-прежнему остается небом. Я его различала сотню, тысячу раз во сне. В дни, когда просыпалась в тяжелых облаках бесконечных депрессий. В дни, когда утро приходило как смерть и различался только бег запутанных бесконечностью коридоров, по которым до одурения, до настоящего безумия нужно было идти. Сны, только сны на самом деле всегда были иными. В них реальность представала легкостью, которая никогда не успевала прийти наяву. Это была та самая легкость, которую я испытала много позже в каньоне, в самой его сердцевине. Тогда я еще не знала о том, что где-то существует каньон. Я ничего не могла знать об этом в те дни, скатывающиеся в моей груди, с моих ног подобно оледенелой, дарующей смерть, лавине.
Позже (я поняла это в тот момент, когда испытала впервые страшную легкость отключения от жизни) я сопоставила разные вещи в уме, синхронно сложила в одно: это всегда был каньон, мечта о каньоне, истина, совершающая подвиг воскрешения любых безумных историй. Это был каньон, к которому я всегда шла до тоски. Необыкновенное открытие неизведанного, вполне способное расставить все по своим местам, даже самые низменные и грязные из моих побуждений.
Помню дни моей последней депрессии. Удушливые дни, накатывающие серой сплошной стеной. Разумеется, я нуждалась в чем-то, способном помочь мне вырваться из этой бесконечной тоски. Наверное, именно потому я и бросилась во всю эту историю, бросилась отчаянно, с головой, ничего не видя вокруг, неожиданно для всех, кто меня знал. И для тех, кто не знал, тоже. Я давно уже билась лбом об унылую безнадежность жизни, которая меня окружала: бессмысленная, автоматическая и порой унизительная работа на телевидении, извращенное понимание окружающих, чувство, что ты не человек, а бессмысленная марионетка в чьих-то жестоких руках. Я чувствовала, как постепенно и страшно стирается моя личность, как превращаюсь в тупую бездумную куклу, лишенную не только какой-либо внутренней выразительности, но и собственного достоинства. Я билась лбом обо все это и мне казалось, что я просто разбиваю лоб о железобетонную стену. Я всегда оставалась одна, даже наедине с бесчисленной, оголтелой толпой. От того мне представлялось, что есть во мне что-то нечеловеческое, звериное.
Я возвращалась домой от побед к боли, и победы мои представали такими, какие они есть на самом деле – никому не нужными. Так случилось, очень долго мне пришлось оставаться одной. После очередного и самого болезненного разрыва я осталась опустошенной не только внутренне, но и внешне. Моя работа в студии была единственным, чему я отдавала все силы. И вот как раз там все мои силы и не были нужны. Я пыталась найти себе какое-то применение: лезла в монтажную, пытаясь присутствовать на монтаже передачи, позже всех уходила из студии домой, и даже заменяла бы других, если б этому не воспротивился продюсер.