Флэш по-королевски
Шрифт:
— Но как вы можете гарантировать, что какой-нибудь нализавшийся лакей не окажется на пути в самый неподходящий момент, — вскричал я.
Мне показалось, что он меня ударит. Но Бисмарк сдержался.
— Этого не случится, — произнес он. — Все произойдет в точности так, как я сказал.
Разумеется, спорить было бесполезно. Я сидел, погруженный в отчаяние, а он продолжал.
— Оказавшись в комнате, вы становитесь принцем Карлом-Густавом. Это факт первостепенной важности. С этого мгновения Флэшмена больше не существует — вы меня поняли? Рядом с вами будут Детчард и Остред, врач принца, он тоже посвящен в наши планы. В случае малейшего затруднения они придут вам на помощь. А когда на следующее утро ваш кортеж
Я проглотил его залпом — это было совсем не лишнее. Гнездившаяся у меня глубоко в душе надежда, что, может, все в последний момент обойдется, развеялась как дым. Мне придется пройти через все это, с притаившимися поблизости Руди и де Готе, готовыми всадить в меня пулю при первом же неверном шаге. И кой черт, спрашивал я себя в тысячный раз, понес меня в эту проклятую страну?
— Свадьба состоится на следующий день после вашего прибытия в город Штракенц, — продолжал Бисмарк совершенно будничным тоном, будто сообщал мне время на часах. — О деталях церемонии вас, разумеется, уже проинструктировали. Ну а тогда — семь футов под килем, как любят у вас говорить.
Он сел и налил себе бренди из графина. Отхлебнул глоток, пока я молча изучал свой стакан.
— Итак, мистер Флэшмен, что скажете?
— А какая, черт возьми, разница что я скажу? — не выдержал я. — Проклятье, у меня же нет выбора.
К моему изумлению, он негромко рассмеялся. Отто сидел, вытянув ноги и крутя ножку бокала между пальцев.
— Вовсе нет, — говорит он, улыбаясь. — Вы радоваться должны, Флэшмен. Вы же творите историю, да-да, большую историю. Осознаете ли вы весь размах того, что мы делаем? Мы прибиваем крошечную петлю к двери, великой двери, которая откроет путь к величию Германии! И именно вы — офицер без места на половинном жалованье, ничего не соображающей в делах даже собственной страны — именно вы делаете это возможным! Можете вы себе представить, что это значит? — Парень в тот момент прям засветился, в глазах его читалась свирепая радость. — Потому что мы победим! Нас шестеро здесь, и мы ставим на кон самих себя, свои жизни, все — и мы достигнем цели! Я гляжу на вас и знаю, что мы не можем проиграть. Бог послал вас в Германию, а я посылаю вас в Штракенц. — Недурное сравненьице, ей-ей. — А в Штракенце вам предстоит вести игру, равной которой не было во всей мировой истории. И вы не проиграете, я знаю! Какая судьба: стать одним из архитекторов нового Фатерланда! — Он поднял бокал. — Приветствую вас и пью за успех нашего предприятия!
Поверите или нет, но на короткое время его спич взбодрил меня. Ясное дело, это была болтовня, предназначенная поддержать меня — и он это знал — но этот человек излучал такую непреклонную уверенность, что та становилась заразной. Если он и впрямь верит, что у нас получится, — ну, может, и получится. Остальные подхватили тост, и мы выпили; Бисмарк вздохнул и опять наполнил бокал. Я никогда раньше не видел его таким, как в тот миг — он повеселел, приоткрывая совершенно неизвестную сторону своего характера — все это, сдается, было точно рассчитанным представлением в мою честь.
— Как мы будем вспоминать об этом, — промолвил Бисмарк, — когда станем стариками доживать свой век в сельских усадьбах, а шустрые молодые парни будут пихаться локтями в борьбе за кресло канцлера? Даже не знаю, — он покачал головой. — Я, наверное, стану носить кожаные штаны и строить из себя посмешище на штетгинском шерстяном рынке и уступать пару талеров всякому, кто обратится ко мне «барон». [XXVII*] А вы, Флэшмен, вы будете сидеть в своем клубе в Сент-Джеймсе и толстеть за портвейном и мемуарами. Мы будем жить, клянусь! Мы будем сражаться! Мы победим! Разве это не то, что вершит великие дела, что меняет течение времени?
Слов нет, мне стоило разделять его энтузиазм, подобно Крафтпггайну, впитывающему каждую букву и глядящему на него словно покорный вол. Но на самом деле я думал про себя: «Господи, сделай так, чтоб Джон Галли отметелил этого парня по-настоящему!» Но вслух я сказал вот что:
— Герр Бисмарк, я очень тронут. А теперь, с вашего разрешения, я бы предпочел хорошенько напиться. Потом, завтра, я буду целиком в вашем распоряжении, раз уж ничего иного мне не остается. Но коль уж мне суждено определять судьбы Европы, то для начала мне не помешало бы влить в себя бочонок спиртного. Так не окажите ли мне любезность обеспечить меня бутылкой вина, сигарой и тем количеством похабных застольных песен, какое вы и ваши друзья смогут вспомнить? А если вы сочтете, что такие грубые языческие обряды плохо вяжутся со славным приключением во имя Фатерланда, что ж — вы ведь сделали свои приготовления, так не мешайте мне делать мои.
VII
Как последствие ночных возлияний, против которых Бисмарк не возражал, на утро в день отъезда из Шенхаузена меня мутило и страшно болела голова. Поэтому я мало что об этом помню, впрочем, потеря невелика. Если уж на то пошло, мои воспоминания о поездке на север, в Штракенц, тоже весьма смутны: по жизни мне приходилось слишком много путешествовать, чтобы испытывать иные чувства, кроме усталости, да и смотреть там было не на что: заснеженные поля, деревушки и островки леса с голыми черными древесными стволами.
Руди, как обычно, лучился весельем, де Готе же был сама любезность, но я знал, что он не забудет и не простит тот удар шлагером в живот. Я же не забыл две раны, которыми обязан ему: так что мы квиты. Де Готе никогда не говорил о нашем поединке, но в экипаже я то и дело ловил на себе взгляд его темных глаз; он тут же отводил их, начиная пялиться на что угодно кроме меня. Этот парень без колебаний спустит курок, вздумай я дернуться.
Следуя указанию Бисмарка, оба перестали называть меня «высочеством». Надо полагать, «теория» Берсонина, как окрестил ее Бисмарк, сыграла свою роль в период обучения, теперь же была отброшена за ненадобностью. Зато они не упускали случая углубить мои познания в таких предметах, как география Штракенца, дворцовый этикет и организация свадебной церемонии. Я все это запоминал тогда, поскольку делать было нечего, хотя сейчас у меня уже все выветрилось из головы.
Три дня мы провели в дороге и к вечеру последнего очутились в густо поросшей лесом местности, призрачной и тихой под своим снежным покровом. Картина была торжественной и прекрасной, и за все время пути по извилистой лесной дороге мы не встретили ни души, пока около четырех пополудни не остановились у маленькой хижины на поляне. Из печной трубы домика в бирюзовое небо поднимался дымок. Нас встретили двое или трое шустрых парней в крестьянской одежде; они обтерли лошадей и проводили нас внутрь хижины. Подслушав их разговор с Руди, я мигом раскусил, что это вовсе не крестьяне. По германским стандартам их можно было считать джентльменами — это были ребята грубые, поднаторевшие в делах особого рода — ну, в смысле, перерезать кому-нибудь глотку, а потом преспокойно сесть за обеденный стол.
Мы с Руди принялись за еду, а де Готе метался взад-вперед, глядя на часы и выражая беспокойство, пока Руди не одернул его и не предложил сесть и выпить с нами бокал вина. Время шло, и меня постепенно начало трясти. Руди плеснул мне добрую порцию бренди, чтобы успокоить.
— Еще три часа, — говорит он, — и ты облачишься в шелковую ночную рубашку с вышитыми на ней инициалами «К-Г». Боже! Как хотел бы я оказаться на твоем месте. Обычному человеку так редко выпадает шанс стать королевской особой!