Флэшмен
Шрифт:
Все это, как я понимал, было нацелено именно в Гюль-Шаха, который, очевидно, сам вожделел обладать этой особой, что дало Шер Афзулу возможность уязвить его. Передо мной возникла дилемма: у меня не было желания настраивать против себя Гюль-Шаха, но я не смел и отклонить знак гостеприимства Шер Афзула, тем более что знак этот, такой теплый и обнаженный, лежал у меня на коленях, еще не успев перевести дух после зажигательного танца, от чего я ощущал изрядное возбуждение.
Так что я согласился не раздумывая, и нетерпеливо ждал, пока Шер Афзул завершит свой бесконечный рассказ о лошадях, собаках и соколах. Наконец, это случилось, и я в сопровождении Нариман был препровожден в отведенную мне комнату. Стоял прекрасный вечер, из сада доносились чарующие ароматы, и я предвкушал бессонную ночь. И, как оказалось, жестоко просчитался, поскольку она просто лежала, как бревно, уставившись в потолок, словно меня вовсе не было в комнате. Я сначала убеждал ее, потом перешел к угрозам, а потом решил последовать совету Шер Афзула и, перекинув ее через колено, хорошенько врезал плеткой для верховой езды. При этом она вдруг бросилась на меня, словно пантера, рыча и визжа, и едва не выцарапала мне глаза. Я так разозлился, что со всей силой обрушился на нее, но эта обнаженная красотка дралась, как фурия, пока мне не удалось-таки несколько раз хорошенько приложить ей, после чего она попыталась убежать. Я оторвал ее от двери, и после ожесточенной борьбы сумел овладеть ею — должен заметить, это был единственный раз за всю мою жизнь, когда я счел это необходимым. В этом есть свои преимущества, но я не сторонник постоянного использования таких средств. Мне больше по душе женщины, делающие это по своей воле.
Когда все кончилось, я выставил ее за дверь — у меня не было желания получить во сне в глаз ногтем, — и стража увела ее. За все время она не издала ни звука.
Утром, при виде моего исцарапанного лица, Шер Афзул потребовал рассказать все в подробностях, и вместе со своими прихлебателями пришел в восторг от услышанного. Гюль-Шаха не было, но не сомневаюсь, что длинные языки тут же довели до него эту историю.
Я не придал этому значения, и тем самым допустил ошибку. Гюль был всего лишь племянником Шер Афзула, да еще незаконнорожденным, но пользовался большим влиянием среди гильзаев благодаря своим качествам воина, и только и подыскивал удобный момент, чтобы спихнуть старого Шер Афзула с трона. Для кабульского гарнизона такой переворот сулил крупные неприятности, поскольку гильзаи постоянно колебались в отношении нас, а приход Гюля качнул бы чашу весов. Он ненавидел англичан, и, встав на место Афзула, закрыл бы проходы, даже если будет означать потерю кучи денег, которую гильзаи получали из Индии за то, что держали их открытыми. Но Афзул, даже в таком преклонном возрасте, оставался слишком умен и осторожен, чтобы его можно было вот так сковырнуть, а Ильдерим, пусть еще и мальчишка, пользовался всеобщей любовью и рассматривался как естественный наследник престола. Оба они были дружественны по отношению к нам, и могли удерживать в узде других гильзайских вождей.
Все эти сведения я почерпнул в течение ближайших двух дней, пока наша делегация гостила в Могале. Я держал ухо востро, но гильзаи проявляли крайнее гостеприимство — от Афзула до последнего крестьянина, чья хижина лепилась к внешней стене крепости. Про афганца я вам скажу следующее — это предатель и скотина, когда ему хочется, но если он стал вам другом — на всем свете не найти лучшего товарища. Беда в том, что вы подозреваете второе, а у него на уме уже первое. У него не в обычае оповещать о таких переменах.
Впрочем, оглядываясь назад, должен отметить, что у меня сложились с афганцами лучшие отношения, чем у большинства бриттов. Томас Хьюз, полагаю, станет заявлять, что у меня с ними можно найти много общего. Не стану отрицать. Как бы то ни было, первые два дня прошли довольно приятно: мы устраивали скачки и другие конные состязания, и мне удалось снискать большую популярность, демонстрируя способность персидского пони совершать прыжки. Еще была соколиная охота, по части которой Шер Афзул был дока, и жуткие пирушки по вечерам. Шер Афзул подарил мне другую танцовщицу, сопроводив дар смешками и советами по обращению с ней, но они, как выяснилось, не понадобились.
Удовольствия удовольствиями, но никогда нельзя забывать, что в Афганистане вы каждую секунду ходите по лезвию ножа, и что это жестокие и кровожадные дикари. На второй день мы стали свидетелями, как под радостные крики толпы, собравшейся на площади, четырех человек казнили за вооруженный разбой, а пятому, мелкому князьку, лекарь Шер Афзула вырезал глаза. Это общепринятое среди афганцев наказание: если человек занимает слишком высокое положение, чтобы быть казненным как обычный преступник, его ослепляют, лишая, таким образом, возможности приносить дальнейший вред. Зрелище было жестокое, и один из моих солдат даже сцепился с одним из гильзаев из-за этого, обзывая его сородичей «грязными дикарями», чего те не поняли. «Слепой — все равно, что мертвый» — так они трактуют это дело, и мне пришлось извиниться перед Шер Афзулом и дать наказ сержанту Хадсону устроить провинившемуся хорошую взбучку.
За всем этим я почти забыл про историю с Гюль-Шахом и Нариман, и напрасно. На утро третьего дня мне напомнили про это дело, как раз тогда, когда я меньше всего ожидал.
Мы с Шер Афзулом отправились охотиться на кабана, и недурно провели время, рыская по поросшим деревьями оврагам в долине Могалы, где любили кормиться эти животные. Нас было человек двадцать, включая меня, Хадсона и Мухаммеда Икбала, а Шер Афзул командовал операцией. Занятие оказалось увлекательным, но нелегким, учитывая пересеченную местность, и мы частенько разделялись. Мухаммед Икбал и я отделились от главных сил, и попали в узкое дефиле как раз в конце зарослей. Там они нас и поджидали: четверо всадников с копьями наперевес. Не произнеся ни звука, они ринулись прямо на нас. Инстинкт подсказывал мне, что это люди Гюля, посланные им убить меня и попутно скомпрометировать Шер Афзула перед англичанами.
Икбал, будучи патаном и настоящим бойцом, издал радостный клич «Вперед, хузур!» и поскакал на них. Я не колебался ни секунды: если парень хочет неприятностей — это его дело, и, развернув коня, помчался к лесу, будто за мной гнался сам дьявол, впрочем, следя одним глазом за происходящим у меня за спиной.
Понял он или нет, что я бросил его одного, не знаю: похоже, это не имело для него никакой разницы. Как и я, он был вооружен пикой, но в дополнение к ней у него еще были сабля и пистолет. Пику он вонзил в грудь первому из гильзаев, и бросился на остальных, размахивая саблей. Одного ему удалось зарубить, остальные двое обогнули его и поскакали дальше — их целью был я.
Видя их приближение, я пришпорил коня, а Икбал повернул за ними. Этот идиот советовал мне остановиться и принять бой, но при взгляде на острия пик и заросшие бородами лица у меня не возникало иных чувств, кроме желания оказаться за тридевять земель отсюда. Я мчался как ураган. Тут пони споткнулся, и я, перелетев через его голову, врезался в заросли кустарника и остановился у кучи камней, почти совсем бездыханный.
Меня спас кустарник, помешавший гильзаям сразу добраться до цели. Им пришлось огибать заросли, а я тем временем юркнул за дерево. Один пони сдал назад и чуть не свалил другого: наездник вскрикнул и, стремясь удержаться в седле, выронил копье. Тут на него с военным кличем обрушился Икбал. Уцепившись за гриву коня, гильзай смотрел на меня, изрыгая проклятия, и тут лицо его в буквальном смысле раздвоилось, когда сабля Икбала опустилась ему на голову, разрубив шапку и череп, будто они были из глины. Второй всадник, пытавшийся выкурить меня из-за дерева, повернул к Икбалу, уже освободившему саблю, и их пони столкнулись.
На краткий ужасный миг бойцы сплелись друг другом. Икбал старался перенацелить клинок на другую сторону, а гильзай выхватил кинжал и нанес ему удар. Я услышал глухой звук, и голос Икбала: «Хузур! Хузур!», потом пони разошлись и сражающиеся свалились на землю.
Выглянув из-за дерева, я вдруг заметил в паре шагов свою пику, попавшую сюда при моем падении. Почему я не последовал инстинкту самосохранения и попросту не обратился в бегство, не могу сказать: видимо, у меня еще сохранились какие-то проблески понятия о постыдном поведении. Так или иначе, я собрался с духом и поднял пику. Поскольку гильзай приподнялся, занося окровавленный нож, я вонзил острие пики прямо ему в спину. Афганец вскрикнул, выронил клинок, рухнул в пыль и, подрыгав немного, умер.
Икбал пытался подняться, но его песенка была спета. Лицо у него стало серым, а на рубашке расплывалось большое кровавое пятно. Он посмотрел на меня, и когда я подбежал к нему, приподнялся на одном локте.
— Сур кабадж, — прохрипел он. — Йа, хузур! Сур кабадж!
Потом он застонал и упал назад, но когда я склонился над ним, приоткрыл на секунду глаза и плюнул мне в лицо. Это все, что ему было под силу. Так он и умер, обзывая меня «сыном свиньи» на хинди: мусульмане это почитают за самое страшное оскорбление. Мне, разумеется, был понятен ход его мыслей.