Флэшмен
Шрифт:
Мне показалось, что старый дурак вот-вот расплачется, но грандиозным усилием воли он овладел собой и продолжил:
— Каково должно быть огорчение, испытанное мной при известии, что их осталось только пятеро? Отважный Хадсон был убит, и поначалу казалось, что в живых не осталось ни одного европейца. Затем у разрушенных ворот был обнаружен лейтенант Флэшмен, раненый и без сознания. Там, у ворот, он принял последний бой, защищая не только форт, но и честь родной страны, поскольку был найден прижимающим к израненному телу знамя, обернувшись лицом к врагам, несломленный даже угрозой смерти.
«Алелуйя и спокойной ночи, милый принц», — подумал я. Какая жалость, что при мне не оказалось сломанной шпаги и кольца убитых мной афганцев! Но я поторопился.
— Перед ним грудой лежали убитые враги, — читал старый Боб. — Поначалу показалось, что он мертв, но к нашей великой радости обнаружилось, что пламя жизни еще теплится в нем. Не могу представить себе, что может найтись пример более благородных деяний, и выражаю надежду, что это увидят и наши соотечественники в родной стране, и оценят, с каким самоотречением защищают честь отечества их земляки, несущие службу на краю света. Это был истинный героизм, и я верю, что имя лейтенанта Флэшмена будут помнить в каждом английском доме. Что бы не говорилось о несчастьях, постигших нас здесь, его мужество — доказательство того, что дух нашего молодого поколения не уступит своей силой духу того поколения, которое, по словам Питта, жертвуя собой, спасло Европу.
«Ну и ну, — подумал я, — если вот так мы и выиграли битву при Ватерлоо, то слава Богу, что французы не догадываются об этом, иначе они тут же напали бы на нас снова». Слышал ли кто-нибудь спокон века большую чепуху? Но слушать ее было приятно, уверяю вас, и я и светился от удовольствия. Это была слава! Тогда я не понимал, какое потрясение произвели в Англии новости о Кабуле и Гандамаке, и с каким рвением взбудораженная общественность цеплялась за любую соломинку, способную вытащить из болота поверженную национальную гордость и укрепить в людях идиотское заблуждение, что один англичанин стоит двадцати иностранцев. Но я подозревал, какое впечатление произведет рапорт Сэйла на нового генерал-губернатора, а через его посредство на правительство и страну, особенно с учетом контраста с отчетами (уже, видимо, находящимися на пути в Англию) о бесславной гибели Эльфи и Макнотена.
Мне же оставалось только со скромным видом ждать лаврового венка.
Сэйл сунул копию письма в карман и посмотрел на меня влажными от слез, умильными глазами. Хэйвлок был невозмутим: полагаю, он считал, что Сэйл перебарщивает, но молчал. (Позже я узнал, что оборона форта Пайпера не сыграла столь важной роли в защите Джелалабада, как утверждал Драчливый Боб. Кроме того, именно его собственная нерешительность удерживала его от атаки на Акбара, иначе нас могли бы выручить гораздо раньше).
Разговор со мной подходил к концу, так что я посмотрел Сэйлу прямо в глаза, как мужчина мужчине.
— Вы так высоко оценили нас, сэр, — говорю я. — Спасибо. Что до солдат гарнизона, то они достойны каждого сказанного о них слова, но что до меня, это… ну как-то слишком смахивает на историю про Святого Георга и дракона, если позволите. Мне только… да, чтобы меня не возвышали над остальными, сэр. Вот и все.
Даже Хэйвлок улыбнулся, услышав столь безыскусную, мужественную речь; Сэйл же просто раздулся от гордости и заявил, поклявшись небом, что весь гарнизон достоин высочайшей похвалы. Малость поостыв, генерал поинтересовался, каким образом я попал в форт Пайпера, и как случилось, мы с Хадсоном отделились от армии. Эльфи по-прежнему находился в руках Акбара, так же как Шелтон, Макензи и женатые офицеры, но остальных все считали убитыми, за исключением Брайдона, прискакавшего верхом на лошади с обломком сабли, болтающейся на темляке.
Под строгим оком Хэйвлока я изложил все кратко и правдиво. Я утверждал, что мы отбились от армии после Джагдулука, едва избежали преследования гази и попытались присоединиться к армии в Гандамаке, но стали лишь свидетелями ее гибели. Я живописно описал сцену сражения. Старина Боб охал и чертыхался, а Хэйвлок хмурился, как каменный идол. Потом я рассказал, как мы попали в плен к афридиям, как те секли меня, стараясь выбить информацию о войсках в Кандагаре и прочем, но я, благодарение Господу, ничего им не сказал («браво!» — вскричал Боб). Потом я перешел к тому, как сумел той же ночью избавиться от наручников. Потом я освободил Хадсона, и мы вместе проложили себе путь на волю.
Я не обмолвился про Нариман — чем меньше слов, тем лучше — и закончил рассказом о нашем путешествии сквозь афганскую армию и отчаянной скачкой к форту.
Едва я смолк, старый Боб снова принялся разглагольствовать о храбрости и стойкости, но больше всего меня успокоил Хэйвлок, который, не говоря ни слова, сжал обеими своими руками мою правую ладонь. Могу утверждать, что я справился с задачей на «отлично»: рассказ получился сдержанным, но не слишком куцым — именно так должен звучать настоящий рапорт солдата старшим по званию. Такой способ бахвальства требует немалого искусства, смею вас уверить: нужно излагать все просто, но не упрощать, и улыбаться только изредка. Главное тут — дать им додумать все, что вы не сказали, и принимать похвалы, скромно потупив взор.
Они, разумеется, проглотили мой рассказ, и мне кажется, что в ближайшие несколько дней невозможно было найти в гарнизоне офицера, который не пожал бы мне руку и не поздравил с удивительным спасением. Джордж Броудфут со своими рыжими бакенбардами и пенсне был одним из первых; он светился от радости и называл меня сущим дьяволом — и это, заметьте, Джордж Броудфут, которого афганцы величали храбрейшим из храбрых. Такое уважение со стороны таких людей как он, Мэйн или Драчливый Боб изрядно мне льстило — признаюсь, это первоклассное ощущение. При этом я не ощущал ни малейших угрызений совести. Да и с чего? Я вовсе не просил их высказывать свое драгоценное мнение, только не противоречил. А кто на моем месте поступил бы иначе?
Следующие несколько недель были одними из самых приятных в моей жизни. Пока заживала моя нога, осада Джелалабада подходила к концу. Сэйл, наконец, устроил еще одну вылазку, в результате которой афганская армия была разгромлена. Несколько дней спустя из Пешавара прибыл отряд Поллока, и гарнизонный оркестр встречал его под приветственные крики всех присутствующих. Я, разумеется, был в гуще событий: меня вывели на веранду, и я мог наблюдать вступление Поллока в город. Тем же вечером Сэйл представил меня ему и в очередной раз пересказал историю моих геройств, к моему, естественно, огромному смущению. Поллок поклялся, что это ужасно, и обещал отомстить за меня во время марша на Кабул. Сэйл отправлялся с ним с целью очистить проходы и призвать, буде возможно, к ответу Акбара, а также освободить наших пленных — среди которых находилась и леди Сэйл — если они еще живы.
— Вы можете остаться здесь до поры, пока не подживет нога, — говорит Драчливый Боб, но что я счел уместным нахмуриться и проворчать:
— Я предпочел бы отправиться с вами. Черт побери эту проклятую ногу.
— Ну, если так, — засмеялся Сэйл, — мы могли бы тащить вас в паланкине. Неужели с вас еще не довольно Афганистана?
— Нет, пока Акбар-Хан ходит по земле, — отвечаю я. — С каким удовольствием я снял бы эти деревяшки с ноги и затолкал бы их ему в глотку.