Флибустьер. Вест-Индия
Шрифт:
Он вернулся к костру, сел и отрезал кусок черепашьего мяса.
Оно было сочным, хорошо пропеченным и вкусом напоминало телятину.
Жадно и быстро насыщаясь, Серов прислушивался к голосам корсаров, толковавших за его спиной, что старина Джозеф – не Пьер Легран, не Монбар Губитель [20] и, разумеется, не Генри Морган; труба пониже, дым пожиже. Хотя, с другой стороны, бога гневить ни к чему – испанца взяли с минимальными потерями: Пит пулю в брюхо схлопотал, загнувшись сразу, Джарвису проткнули сердце, а Боб Счастливчик отправился на небеса с разбитым черепом. Еще пятерых
Серова ткнули в бок, и, оглянувшись, он увидел двух своих подельников. Пахло от них спиртным; Мортимер весело скалился, а его приятель выскребал из дремучей бороды черепашьи кости и мясо.
– Живой! – с удивлением заметил Хенк.
– Жив, покарай меня Иисус! – подтвердил Мортимер. – А я уже думал, гнить тебе в ямке под пальмами!
– Это когда Старик за ножиком потянулся, – объяснил Хенк. – Джозеф Брукс ножик даром не вытаскивает.
– Озлился на тебя? Чего молчишь? – Мортимер тряхнул Серова за плечо.
– Нет, не озлился, – возразил Хенк. – Эндрю-то как есть живой! И целый почти! Шкура, конечно, порезана, так это испанец расстарался, а вовсе не Брукс.
Серов прожевал последний кусок, проглотил и отодвинулся от огня.
– Повысили меня, – произнес он, вытирая губы. – Вышло мне повышение, ребята, и теперь я у Садлера в помощниках.
– Повезло! – сказал Мортимер. – С таким везеньем, приятель, ты на небеса угодишь за час до того, как дьявол узнает о твоей смерти.
– Ну, спасибо на добром слове, – ухмыльнулся Серов и добавил: – Уж не знаю, стоит ли теперь водить компанию с такими оборванцами, как вы.
Мортимер хихикнул и повернулся к Хенку:
– Заносчивые эти французы! Папаша мне говорил, что это у них от жратвы. Перца много кладут, а перец кровь горячит и мозги будоражит, оттого и гордость у них непомерная. Но если будет случай чужие сапоги пропить, тут француз всегда при деле.
– Ладно, в следующий раз мои пропьем, – пообещал Серов. – А вот скажите, братцы, не завалялось ли у вас в карманах песо? Никогда не видел, а поглядеть хочется.
– Прах и пепел! Песо не видел? – Мортимер уставился на него, точно на кретина.
– Что удивляться? Я ведь из Нормандии, а там песо не в ходу. У нас эти… – Серов наморщил лоб, припоминая валюту из «Трех мушкетеров», – у нас экю, пистоли и ливры. Еще голландские тугрики есть, то бишь гульдены… Так покажешь или нет?
Мортимер, помрачнев, запустил руку в карман, просунул пальцы в здоровенную дыру и показал Серову кукиш. Сзади заржали, и он, приподняв голову, встретился взглядом с корсаром по прозвищу Страх Божий. Смотреть на него без содрогания было невозможно: в щеке яма, нижняя челюсть сворочена набок, ноздри вырваны и на лбу три каторжных клейма: французское – с лилиями, английское и испанское – со львами. Везде наследил и всем насолил, подумал Серов, разглядывая эти почетные украшения.
– У этих, – Страх Божий скривился в сторону Хенка и Мортимера, – грош не залежится! Вот, смотри!
Он раскрыл ладонь с корявыми, похожими на сучья пальцами, продемонстрировав серебряный
Страх Божий ухмыльнулся, показав огромные клыки, спрятал монету в пояс и исчез в темноте. Отодвинувшись подальше от пылающего плавника, Серов расстелил куртку на песке, снял перевязь и шпагу, улегся и закрыл глаза. Впервые под ним ничего не качалось, не рокотала вода за бортом, не гудели канаты, не трепетали белые полотнища парусов. Он был на земле, на прочной и надежной тверди, достаточно обширной, чтобы вытянуть ноги и не уткнуться при этом в чью-то спину или грудь. И пахло здесь иначе, чем на корабле, не порохом, смоленым деревом и немытыми телами, а чистым свежим ароматом зелени.
Эта земля с ее запахами и море, шумевшее в сотне шагов, были реальны, так реальны, что не приходилось сомневаться в их существовании. Иное дело люди – они могли обмануть, представить вместо истины иллюзию, построить старинные корабли, нарядиться в отрепья и, договорившись меж собой, разыграть какой-то непонятный спектакль. К людям и их деяниям Серов испытывал недоверие, хотя чувства и разум убеждали в обратном: корабль вроде бы казался кораблем, битва – битвой, а смерть – смертью. И все же инстинктивно, на уровне подсознания, он отвергал, отталкивал происходящее с ним или, возможно, не желал в это поверить. Ведь главное, на чем стоит человек, – все-таки вера, не вера в бога и сверхъестественные силы, но твердая уверенность в том, что чувства его не обманывают и мир таков, каким он видится и слышится. Поколебать или разрушить эту веру – прямая дорога в безумие.
И здесь, на твердой земле, Серов вдруг понял, насколько приблизился к этой границе. Видимо, все эти дни он пребывал в шоковом состоянии – двигался, ел, говорил, сражался, автоматически подчиняясь одной-единственной идее: выжить. Он как бы скользил по тонкому льду над темной пучиной океана, отгоняя мысли о его бездонном чреве; главное – заметить трещину или открытую полынью и не свалиться в нее, а сделать шаг к земле. И теперь, ощущая надежную твердь, прижимаясь к ней бедрами, спиной, плечами, он осознал, что океан и бездна существуют и непременно поглотят его, если не признать их реальность.
Перевернувшись на живот, Серов уткнулся в куртку лицом, стиснул челюсти и тихонько взвыл. Куртка была иной реальностью, такой же, как его блокнот, часы, бумажник с паспортом и зажигалка. Что еще? Авторучка, носовой платок, российские купюры, горсть монеток и одежда… Все это можно оставить на память, спрятать в матросский сундучок как раритеты прошлого и облачиться в камзол и ботфорты, подвесить шпагу, набить карманы песо. Вот символы мира, в котором пройдет его жизнь! И надо примириться с ними, если не желаешь стать умалишенным…