Флибустьер. Вест-Индия
Шрифт:
…На рассвете они вернулись в лагерь. Шли рощей, где, приветствуя разгоравшуюся зарю, уже щебетали и пищали птицы, держались за руки, но молчали и старательно делали вид, что там, у моря, под луной и звездами, ничего не случилось. Не потому, что это было достойно забвения, но по одной лишь причине – спрятать счастье от чужого глаза, от всех, кто не входил в их сокровенную вселенную. В ней было место только для двоих.
Серов, гоня воспоминания о сладких губах и нежной коже Шейлы, думал про губернатора де Кюсси, про деньги, отданные на сохранение, про возможное опекунство и шансы разобраться с Пилом. Мысли эти были мрачными, отрезвляющими и холодными, – как лед, самое то, чтобы не сиять улыбкой перед чертовой дюжиной корсаров.
Наконец он сказал:
– Этот Скалистый форт в Бас-Тере… Там, вероятно, полно солдат? Не иначе как половина гарнизона? Или треть? Ночью дежурят и днем?
Удивленно взглянув на него, Шейла покачала головой:
– Ну и мысли после брачной ночи! Все же господь устроил мужчин по-иному, чем женщин… Я-то надеялась, что ты размышляешь о свадебном подарке молодой жене.
– Именно о нем, солнышко. Так что там с этим фортом?
– Ничего особенного. Он невелик, и там не поместится ни половина, ни треть гарнизона. Солдаты живут в казарме, а в Скалистом стоят на вахте пушкари со своим лейтенантом. Примерно человек пятнадцать.
– Надо же, – с задумчивым видом молвил Серов. – Выходит, их столько же, сколько нас… А скажи-ка, счастье мое, какая дистанция от форта до губернаторского дома? Мне кажется, там и трехсот ярдов не будет. Так?
Глава 15Мингер Петер ван дер Вейт
До Барбадоса они добрались только на одиннадцатый день.
Это был обширный зеленый остров, не такой большой, как Куба, Гаити и Ямайка, но все же имевший солидные размеры [79] – шлюп шел вдоль его западного побережья с рассвета до полудня. Они миновали Бриджтаун, островную столицу, не приближаясь к бухте и порту, где, возможно, находились британские военные фрегаты – совсем не лишняя предосторожность, если вспомнить, что в Европе началась война, а в экипаже шлюпа были три француза. За городской окраиной потянулся берег, над которым доминировала гора тысячефутовой высоты, заметная с моря. В одних местах берег, заросший деревьями, казался безлюдным, в других был засажен сахарным тростником, и тут стояли просторные дома плантаторов, а при них – деревушки, где ютились черные рабы и белые каторжники. Одних привезли из Африки, других – из старой доброй Англии, но судьба у всех была одна: гнуть спину под палящим солнцем и со страхом слушать, как посвистывает плеть надсмотрщика. Цены, правда, различались: за черных давали сотню песо, а за белых, не столь выносливых в тропическом климате, не больше семидесяти.
Владение мистеров Стерна и Пратта располагалось на северной оконечности острова, вытянутой, словно тупое долото. По местным меркам плантация была небольшой; здесь трудились с полсотни негров и дюжина белых, бывших каторжников, а ныне вольных людей. Правда, слишком больных или слабых, чтобы податься в пираты, а потому они присматривали за неграми, резали тростник и гнали из патоки ром. Хозяева, Исаак Стерн и Джереми Пратт, были людьми рангом повыше, старыми разбойниками и приятелями Брукса; можно сказать, корсары на пенсии, осевшие среди благодатных равнин Барбадоса. На двоих у этих джентльменов приходилось три руки и три ноги, что, однако, не мешало им управляться в поместье с завидной энергией.
Шейла, Серов и их спутники провели здесь больше недели. В поселке, лежавшем милях в пяти от плантации, была церквушка с настоящим англиканским пастором, и в ней отслужили заупокойную по Джозефу Бруксу, Росано, Хейнару и прочим убиенным, дабы их души поменьше мучились в чистилище. Шлюп снарядили всем необходимым для двухмесячного плавания, запасами рома и воды, провизии и пороха; нашлись у старых бандитов и мушкеты, и карты, и подзорная труба, и кое-какие навигационные инструменты. Вот с наличностью было туговато – Стерн и Пратт, тяжко вздыхая, выложили двести двадцать песо и развели руками. Вернее,
Шла вторая декада сентября, когда шлюп покинул гостеприимный берег. Экипаж был в полном порядке, Тегг уже ковылял вполне уверенно, Свенсоны, успокоив сердца молитвой, уже не мрачнели, вспоминая брата, и даже Стур повеселел, хотя ругаться и поминать имя господа всуе это ему не мешало. Впрочем, люди, да и боцман с бомбардиром, все чаще обращались к Серову за указанием или советом, что получалось как-то само по себе. Но, разумеется, не без причин: может быть, его отношения с Шейлой не остались секретом или корсары оценили его предусмотрительность и умение планировать каждый шаг. Не исключалось, что популярности Серову прибавлял дар ладить даже со вспыльчивым Брюсом Куком и угрюмым Страхом Божьим; возможно, считая его своим, в нем в то же время чуяли существо иной, высшей породы. Что неудивительно; его странности были заметнее среди полутора десятков человек, чем на забитой людьми палубе «Ворона».
Шлюп стал для него отличной школой – тут Серов овладел многими искусствами, которые не успел постичь за шестимесячный срок на фрегате. Стур, соображавший в практической навигации, обучил его прокладывать курс, пользоваться секстантом и астролябией; Хрипатый Боб – стоять у руля, ловить переменчивый ветер, следить за оттенками моря у берегов; Тегг объяснял артиллерийскую науку – как зарядить и навести орудие, как изготовить гранаты и чем бомбарда отличается от единорога [80]. Новые знания давались Серову легко, что казалось чудом его наставникам, но объяснялось тем, что он, как сын маркиза, имел в основе хорошее образование. Может быть, обучался в каком-то нормандском монастыре или светском университете… Воистину так! Обычная школа его эпохи превосходила любой университет, особенно по части математики. В этой науке делались лишь первые шаги к теориям высокого порядка; Ньютон и Лейбниц были еще живы, а Эйлер [81] даже не родился.
Можно считать, что экзамен на штурмана был выдержан Серовым, когда он проложил на карте курс от Барбадоса к Наветренным островам. Они прошли проливом между Мартиникой и Сент-Люсией [82], прошли ночью, и он стоял у руля, командуя братьями-датчанами – те управлялись с парусами. На рассвете, когда шлюп удалился на двадцать две мили от архипелага, ветер упал, паруса обвисли, и морские воды застыли, словно голубоватое зеркало. Боцман, проснувшись, начал расталкивать дремлющих корсаров, чертыхаться и проклинать штиль, Хрипатый Боб сменил Серова у штурвала, и из каюты выбралась Шейла. Рик Бразилец, самый зоркий в экипаже, оглядел горизонт и, вытянув длинную темную руку, показал на запад:
– Там!
– Что – там? – окрысился Стур. – Корыто твоей мамочки? Или ночной горшок папаши?
– Там, – повторил Рик и, подумав, добавил: – Мачты! Один, два, три – мой не разобрать.
Он владел английским получше индейца Чичпалакана, но все же не настолько, чтобы высказывать сложные мысли. Зато абордажным топором действовал с отменной ловкостью.
Помянув дьявола и его шутки, боцман направился в каюту будить Тегга. Вскоре бомбардир вылез на палубу со зрительной трубой под мышкой, кивнул Серову и, прихрамывая, заковылял на бак. Поднял трубу, присмотрелся, покачал головой:
– Корабль, гореть мне в аду! Корпус не видно, паруса спущены, лежит в дрейфе… Вроде бы судно небольшое и на галион не похоже.
– Сколько мачт? – спросил Серов, переглянувшись со Стуром.
– Далеко, не разглядеть… Попробуй ты. – Тегг сунул ему трубу, но солнечные блики и расстояние делали задачу невыполнимой.
– Неужели «Ворон»? – со страхом прошептала Шейла.
– Вряд ли, – буркнул Стур. – На Барбадосе мы прокантовались восемь дней, значит, «Ворон» сейчас болтается где-то у Эспаньолы или у Ямайки. А эти, – он ткнул рукой на запад, – эти нас не видят. И не увидят, если в полдень спустим паруса. Шлюп невелик и сидит мелко.