Флиртаника всерьез
Шрифт:
– Папаша, карта есть? – напомнила о себе девушка. – Дайте жене родить, потом целоваться будете!
– Карта есть, – сказала Катя. – И полис. И паспорт вот. Я ростовская сама.
Девушка быстро проглядела поданный ею листок и удивленно спросила:
– А почему на сохранение не легли? Плод-то какой большой, разве можно! – И укоризненно добавила, обращаясь к Кольке: – Как же вы жене такое позволяете?
– Да самостоятельная она у меня не в меру, – сказал он. – Никакого уважения к мнению супруга, что ты с ней будешь делать!
Катя обернулась
– Все, все, папаша, – поторопила девушка. – Забирайте шубу, сейчас все остальное вам вынесу. Пошли, мамочка.
Она увела Катю в какую-то дверь, из-за которой через десять минут вынесла пакет с ее одеждой. Кольке было ужасно жалко, что он только раз успел поцеловать Катю.
– А когда она родит? – спросил он.
– Скоро. Врач сейчас посмотрит, но по моему опыту – скоро.
Девушка была совсем молоденькая, и слова про опыт прозвучали очень смешно.
– Можно мне здесь подождать? – спросил Колька.
– В вестибюле можно. Сейчас на улицу выйдете, слева обойдете, и будет центральный вход. Там и обождите.
– А можно, чтобы ее в отдельную палату положили? – не отставал он. – За деньги, конечно.
– За деньги все можно, – пожала плечами девушка. – Оформляйте в регистратуре.
Колька никогда не понимал, почему самыми неприятными занятиями считаются ждать и догонять. Для него это было совсем не одно и то же. Догонять – пожалуйста, сколько угодно, а вот ждать… Он кругами ходил по вестибюлю роддома примерно с полчаса, а потом не выдержал и подошел к регистратуре.
– Может, родила уже? – спросил он.
– Не родила, – спокойно ответила старушка, сидящая в полукруглом окошке.
– Откуда вы знаете? Вы же не посмотрели.
– А что мне смотреть? Одну роженицу ночью привезли, Неробееву. Вы и привезли. Она не родила еще.
Колька не знал, что Катина фамилия Неробеева. Он узнал об этом, только когда платил за отдельную палату для нее, и ему стало смешно: очень уж не подходила эта фамилия робкой Кате.
Подумав о ее робости, он сразу подумал и о том, что ей, наверное, очень страшно одной. Он слышал, что сейчас модно, чтобы мужья присутствовали при родах. Такая мода казалась ему дурацкой, но теперь он готов был присутствовать не то что при обычных родах, но даже при кесаревом сечении. Только бы ей было полегче.
«Спросить, нельзя ли зайти? – подумал он, глядя на регистраторшу. – Да нет, не стоит».
В конце концов, не все ли равно, можно или нельзя? Колька для вида сделал еще один кружок по вестибюлю, толкнул дверь, за которой была лестница, и поднялся на второй этаж. Заблудиться в маленьком роддоме было невозможно.
В коридоре второго этажа было так же тихо, как во всем этом зачарованном царстве. На сестринском посту тоже никого не было, только ласково подмигивала лампочками и переливалась серебряной мишурой новогодняя елка.
«Может, тут эти лежат, как их… На сохранении? – подумал Колька, идя вдоль ведущих в палаты дверей. – А рожают еще где-нибудь?»
Из
Колька прислушался: не послышится ли откуда-нибудь Катин голос? Он узнал бы его, даже если бы она не произносила ничего членораздельного, а, вот как этот младенец, просто плакала бы. Но и плача не было слышно. Не заглядывать же за все двери подряд!
– Умница, – вдруг услышал он. Женский голос раздался из-за предпоследней, широко открытой двери. – Вот умница, вот красавица! И мальчишку какого родила – вылитый мамочка, тоже красавец.
Колька почувствовал, что сердце у него на секунду остановилось, а потом заколотилось в груди быстро, как после стометровки.
– Но почему же он молчит? – Вот он, ее голос! – Почему не плачет?
– А чего ему плакать? Здоровый парнишка, основательный. Гляди, как присосался!
Теперь сердце у Кольки не заколотилось, а перекувырнулось через себя – он услышал тихий Катин смех. Он подошел к открытой двери и заглянул в палату.
Это оказалась не палата, а довольно просторный, ярко освещенный зал. Краем глаза Колька увидел какой-то стол, застеленный простыней, и металлический блеск каких-то инструментов, и еще что-то неприятное, больничное. Но вот именно только краем глаза: ему было ни до чего, потому что он увидел Катю.
Она лежала посередине зала на высоком столе. Ноги и живот у нее были прикрыты простыней, а грудь, наоборот, открыта: ситцевая больничная сорочка была завернута ей под самую шею, а на груди у нее лежал мокрый голый младенец. Он лежал животом вниз, распластавшись, как большая лягушка, уткнувшись лицом в Катину грудь, и негромко чмокал. А Катя смотрела на него и смеялась.
«Какой же он красавец? – удивленно подумал Колька. – Мокрый, противный…»
Вот она – она точно была красавица! Колька чуть не зажмурился: ему показалось, не Катя освещена ярким светом ламп, а наоборот – от нее исходит свет и освещает весь этот большой зал. Как будто отпала от всего ее тела толстая корка, которая делала ее похожей на бесформенную гору, и то, что всего час назад проглядывало только сквозь лицо, теперь потоком лилось сквозь все ее тело.
– Катя, – негромко позвал он. – Катенька…
– А ты откуда взялся? – ахнула стоящая рядом с Катей врачиха. И, обращаясь непосредственно к младенцу, добавила: – Надо же, какой у тебя папка нетерпеливый!
– Пусть он подойдет, – попросила Катя. – Ну пожалуйста!
– Да пусть, пусть, – добродушно сказала врачиха. – Мы теперь разрешаем.
Она взяла у Кати с груди младенца и унесла его куда-то в угол зала.
Колька подошел к столу. Катя лежала почти вровень с его плечами. Ему даже не пришлось наклоняться, чтобы ее поцеловать. Ее губы дрогнули и приоткрылись под его губами. Он на секунду прижался щекой к ее чуть влажной щеке, закрыл глаза и замер. Потом открыл глаза и сказал, снова глядя на нее: