Флорентийская чародейка
Шрифт:
— Ты твердишь только о любви между мужчиной и женщиной, — сказал император, — нас же волнует любовь парода к своему правителю. Мы желаем, чтобы нас любили. Эти две девушки приняли смерть, потому что предпочли единству различие и своих богов — нашим; потому что избрали путь не любви, но ненависти. Их поступок наводит нас на мысль, что любовь — чувство преходящее. Следует ли из этого, что нам надлежит проявлять деспотизм? Править, сея страх и ужас? Неужто миром управляет страх?
— Не сомневаюсь, что история о доблестном воине Аргалье и наделенной бессмертной красотой Кара-Кёз способна возродить в сердцах всех мужчин, как и в твоем сердце, о царь царей, самый великий из Моголов, веру в беспредельную силу любви, — ответил ему Могор дель Аморе.
К тому времени, как император, покинув беседку, достиг своей опочивальни, плащ печали соскользнул с его плеч. Город вздохнул с облегчением, и звезды засияли ярче. Мрачность властителей, как известно, угрожает равновесию во вселенной, поскольку имеет свойство внезапно перерастать либо в паралич воли, либо в насилие, либо в то и другое вместе. Доброе расположение духа императора гарантировало тихую жизнь, и даже если это доброе расположение
Той ночью императору приснилась целая любовная история. Во сне он снова стал халифом Харуном ар-Рашидом. На этот раз, закутавшись в плащ, он бродил по улицам Исбанира. Внезапно у него начался страшный зуд во всем теле, и он чесался всю долгую дорогу до Багдада. Сначала его искупали в молоке ослиц, затем любимые жены принялись растирать его тело медом, но ничего не помогало. Лучшие врачи испробовали на нем свои снадобья и чуть не уморили совсем. Он прогнал их всех и, когда к нему вернулись силы, принял решение: если болезнь неизлечима, то следует занять себя чем угодно, лишь бы позабыть о ней напрочь.
Он велел собрать самых знаменитых лицедеев, надеясь, что они его рассмешат; он пригласил к себе самых известных философов, надеясь, что умственные усилия отвлекут его от страданий. Соблазнительные танцовщицы одна за другой демонстрировали ему свое искусство, а наложницы угадывали без слов и осуществляли его эротические фантазии. Он велел возводить дворцы, прокладывать дороги, открывать школы. Все это было прекрасно, однако чесотка мучила его по-прежнему. Чтобы искоренить очаг заболевания, он велел изолировать Исбанир и обкурить там все выгребные ямы и свалки, но обнаружилось, что очень немногие тамошние жители страдают от подобного невыносимого зуда. И вот однажды ночной порой, идучи по одной из багдадских улиц, он поднял голову и увидел высоко в окне лицо женщины. В свете свечи оно казалось отлитым из золота. Зуд неожиданно пропал. В следующее мгновение женщина задернула занавес, задула свечу — и зуд возобновился с удвоенной силой. Тут халифу все стало ясно. Он вспомнил, что то же самое лицо он видел всего один миг в Исбанире, после чего и начал чесаться как одержимый. «Разыщи ее, — приказал он визирю. — Это она меня заколдовала».
«Разыщи!» Легко сказать, да трудно сделать! В течение следующей недели к нему ежедневно приводили по семь женщин, но, когда по его повелению они открывали лица, всякий раз обнаруживалось, что среди них нет той, которую он ищет. Настал день восьмой, и тут ему доложили, что одна женщина пришла добровольно и утверждает, будто может избавить халифа от страданий. Он велел впустить ее и, когда она вошла, сказал:
— Значит, ты и есть колдунья?
— Никакая я не колдунья, — отвечала женщина. — Просто однажды в Исбанире я смотрела из окна, увидела мужчину в плаще с капюшоном и внезапно вся зачесалась. Я даже переселилась в Багдад, надеясь, что перемена места поможет мне излечиться, но надежда не оправдалась. Чтобы отвлечься, я стала ткать покрывала, я сочинила множество стихов, но и это не помогло. Тут я услыхала, что халиф разыскивает женщину, которая напустила на него чесотку, и тогда поняла, в чем разгадка. — С этими словами она решительно отвела от лица покрывало. В тот же миг зуд у халифа пропал, его сменило совсем другое ощущение.
— И у тебя тоже? — спросил халиф.
Она кивнула:
— Этот недуг меня оставил, но появился другой.
— Да, — согласился он, — и от этого нового недуга меня не сможет исцелить ни один мужчина.
— А меня — ни одна женщина, — отозвалась она.
Халиф громко хлопнул в ладоши и повелел готовиться к свадьбе. В согласии и любви супруги прожили долгие годы, пока их не настигла убийца дней и ночей — Смерть.
История о скрытой принцессе стала весьма популярной, и каждый, будь то обитатель богатого поместья или завсегдатай ночлежек и «веселых домов», стал пересказывать ее на свой лад. Мужчины и женщины, аскеты и проститутки бредили ею, видели ее во сне. Исчезнувшая принцесса из далекого Герата — города, который ее возлюбленный Аргалья окрестил Флоренцией Востока, доказывала, что прошедшие годы и более чем вероятная смерть нисколько не повлияли на ее магические способности. Ей удалось очаровать даже царицу-мать, Хамиду-бану, которую сны вообще никогда не интересовали. Однако Кара-Кёз, привидевшаяся ей, оказалась преданной последовательницей ислама, женщиной примерного поведения, она мужественно противостояла дерзким домогательствам, и никакому чужеземцу не удалось запятнать ее честь. Вынужденная разлука с семьей причиняла ей нестерпимую боль, и, по ее признанию, в этом была виновата ее старшая сестра. Старой принцессе Гюльбадан, напротив, Черноглазка явилась во сне совсем в ином облике. Ее раскованность, ее склонность к авантюрам вызвали у Гюльбадан некоторую оторопь и в то же время невольное восхищение. Что же касается ее любовной связи с самым прекрасным на свете мужчиной, то это было захватывающе интересно! Гюльбадан готова была ей позавидовать, если бы не то ни с чем не сравнимое наслаждение, которое доставляли ей ночные рассказы принцессы. Для хозяйки Дома Сканды Мохини (она же Скелетина) Кара-Кёз стала воплощением эротической изощренности. По ночам она устраивала перед Скелетиной немыслимые по своей сложности акробатические шоу. Правда, сны о скрытой принцессе доставляли радость не всем. Любовница наследника, сиятельная Ман-баи, например, находила, что идиотская шумиха по поводу Кара-Кёз отвлекает внимание людей от ее особы, потому что лишь она, будущая правительница Хиндустана, в расцвете молодости и красоты, по праву должна занимать воображение своих подданных. Что касается Джодхи, то, забытая своим создателем и возлюбленным, она тоже раздумывала над тем, что в лице пропавшей принцессы обрела созданную воображением соперницу, с которой ей, возможно, не удастся справиться.
Очевидно, царственная Черноглазка
Воссоздавший ее в своем повествовании Никколо Веспуччи (он же Могор дель Аморе) стремительно сделался caмым желанным гостем в городе. В любое время дня для него были открыты все двери, ночью же он неизменно оказывался в Доме Сканды, где его всегда ожидало женское божество в двух ипостасях — скелетообразном и тучном. Дом Сканды достиг того статуса, когда его владелицы сами выбирали клиентуру, и гостеприимство, с которым там встречали Могора, уже само по себе являлось признаком его возросшего влияния среди знати. Неизменное предпочтение, которое он оказывал Скелетине-Мохини, находили восхитительным. Самой же Мохини это казалось более чем странным. «Половина городских прелестниц готовы пустить тебя к себе в постель, а ты приходишь ко мне. Неужто и вправду ты никого не хочешь, кроме меня?» — с недоумением спросила его Мохини. В ответ он крепче прижал ее к ceбе со словами: «Пойми, глупая, я не для того проделал такой долгий путь, чтобы трахаться со всеми подряд».
Действительно, зачем же все-таки он явился? Этот вопрос не давал покоя многим. Среди них были и очень проницательные, и очень мстительные, но ни те ни другие не могли прийти к однозначному выводу. Растущий интерес жителей Сикри к разгульным дням и сексуально насыщенным ночам обитателей далекой Флоренции, разбуженный рассказами Могора во время пиршеств в поместьях богачей и попоек со сбродом в городских харчевнях, навел некоторых на мысль о том, что тайной целью его прибытия является разрушение моральных устоев империи и ослабление авторитета единого, истинного Бога. Жесткий главарь «водохлебов» и наставник все более неуправляемого принца Селима возненавидел Веспуччи-Могора еще с самой первой встречи в шатре Нового учения, когда тот прилюдно посрамил его. Теперь он начал называть его орудием Сатаны. «Сдается мне, — сказал он Селиму, — что твой безбожник-отец специально призвал его из ада в помощь, чтобы смущать народ. — И с фанатичным блеском в глазах добавил: — Должен найтись наконец человек, у которого хватит мужества покончить с этим».
Принц Селим стал сторонником Бадауни по причинам, весьма далеким от политики. Мальчишка сделал это потому, что Бадауни был яростным противником Абул-Фазла, которому Селим не мог простить дружбы с отцом. Воздержанность была не в его характере, по натуре он был сибаритом, и его склонности по этой части ужаснули бы человека-жердь, если у кого-либо хватило бы смелости рассказать о них главе «водохлебов».
Селим не верил утверждениям Бадауни о том, что импeparop каким-то образом вызвал из ада посланника Сатаны для возбуждения в людях похоти. Он невзлюбил Веспуччи за то, что тот в качестве покровителя имел свободный доступ в Дом Сканды и обладал исключительным правом на Скелетину-Мохини. Несмотря на лихорадочные попытки сиятельной Ман-баи привязать принца к себе при помощи эротических изысков, со временем его влечение к Мохини не только не слабело, но и неуклонно росло. Ярость Ман-баи по поводу того, что ее возлюбленный по-прежнему желает ее бывшую рабыню больше, чем ее, поистине не имела границ. Если добавить к этому зависть к придуманной Веспуччи и при его содействии коварно завладевшей воображением толпы принцессе, то станет понятно, почему сиятельная Ман-баи испытывала такие мучения, словно у нее образовался отвратительный гнойный нарыв, который требуется вскрыть немедленно.
Когда Селим в очередной раз удостоил ее своим посещением, Ман-баи встретила его, приняв соблазнительную позу: ему предлагалось достать языком виноградину которую легонько покусывали ее зубы. «Любовь моя, — спустя некоторое время зашептала она, — думаешь ли ты о том, что может случиться, если император поверит или по каким-то своим причинам сделает вид, что поверил будто Могор — его близкий родственник? Задумывался ли ты о серьезных, весьма опасных последствиях этого лично для тебя?» Принц Селим всегда предпочитал, чтобы все сложные и серьезные проблемы ему разъясняли и за него решали другие, и Ман-баи на сей раз взяла эту задачу на себя: «Неужели ты не видишь, о будущий владыка Хиндустана, что это позволит твоему отцу заявить, будто у этого Могора больше прав на престол, чем у тебя? Даже если предположить, что вряд ли император на это решится, то что ему мешает усыновить Могора? Или тебе безразлично, о мой бесценный, будешь ты императором или нет? Как женщине, которая не желает для себя иной судьбы, кроме как стать твоей супругой, мне будет очень больно узнать, что мой избранник не прирожденный владыка, а всего лишь слабак и полное ничтожество».
Привязанность императора к чужаку вызывала беспокойство и разного рода опасения даже среди самых близких к Акбару людей. Царица-мать Хамида-бану, например, полагала, что Могор дель Аморе заслан к ним безбожниками, с тем чтобы внести смуту и ослабить государство любимых детей Аллаха. Бирбал и Абул-Фазл придерживалися мнения, что это почти наверняка негодяй, бежавший от справедливого возмездия за какое-нибудь преступление, мошенник, которому пришлось искать себе другое место под солнцем и надевать новую личину, потому что оставаться там, откуда он явился, стало уже опасно. Не исключено, что дома ему грозила смерть на костре, повешение, четвертование или просто пожизненное заключение. «В его представлении все люди Востока — доверчивые простаки, — говорил Абул-Фазл. — Мы не должны идти у него на поводу. Я, например, ни минуты не сомневаюсь, что именно он виновен в смерти Хоуксбенка». Бирбала больше заботила особа самого императора. «Я не хочу сказать, будто он лично желает вам зла, — говорил он, — но, согласитесь, Могор вас околдовал, а это, в конце концов, действительно может плохо кончиться, потому что он отвлекает ваше внимание от дел государственных».