Флотская богиня
Шрифт:
— Тогда кому и зачем нужны мои признания? К самой себе у меня претензий нет.
— В этом-то и разгадка, мадемуазель Гайдук, в этом-то и разгадка! — все курсистки знали: если уж Бонапартша употребляла обращение «мадемуазель», значит, она по-настоящему разочарована воспитанницей. — Человек, не имеющий к самому себе ни претензий, ни вопросов, для общества, собственно, потерян.
— А может, наоборот — он настолько уверен в себе, а поведение его и взгляды на жизнь настолько безупречны, что…
— Увы, потерян, мадемуазель Гайдук, — жестко прервала ее Бонапартша. — Жаль, что вы, дочь педагога с институтским образованием, директора школы, узнаете об этом только сейчас.
После каждого оглашения подобного «приговора» Анна Альбертовна аристократически вскидывала подбородок и воинственно, словно гладиаторским шлемом, встряхивала своим высоким златокудрым париком — предметом зависти всех прочих преподавательниц.
— Так, может, со временем я сама осознаю степень своей «потерянности», но уже после того, как получу диплом учителя?
— Возможно, возможно… Только попомните мое слово, мадемуазель Гайдук: если вы действительно не избавитесь от этой свой мелочной мстительности, то никто и ничто не станет так жестоко мстить вам за посконную пролетагскую невоспитанность, как эта, некстати выбранная вами, профессия педагога.
— Ах, Анна Альбертовна, Анна Альбертовна! — артистично подыграла ей курсистка. — Неужели все так запущенно и безнадежно, как вам кажется?
Жерми внимательно всмотрелась в лицо Евдокимки, стараясь на глаз определить степень ехидства в ее вопросе, как определяют степень отравленности напитка по его цвету, и вновь вскинула подбородок:
— Никак не могу понять, почему самыми сложными в воспитании становитесь именно вы — дочери бывших курсисток? И вообще вся эта ваша, — артистичным жестом повела она рукой, — посконная пролетагская невоспитанность…
Если начальство все-таки многое прощало Бонапартше, то лишь потому, что воспитанницей одного из таких пансионов когда-то являлась она сама. Впрочем, так бывало не всегда.
В свое время ее пригласили на работу в Одессу, в Учительский институт. Но именно из-за старорежимных замашек (шутка ли, позволить себе в приватном разговоре назвать Учительский институт «пролетарским ликбезом»?!), так не понравившихся кому-то из новых коллег, Бонапартшу арестовали и, припомнив не только дворянское происхождение, но и недолгое замужество за учителем-французом, чуть было не отправили на Колыму.
Спасла ее мать Евдокимки, в то время учившаяся на заочном отделении того же института. Прямо там, в городе, она разыскала двоюродного брата своего мужа, чекиста Дмитрия Гайдука, и попросила вступиться за Бонапартшу. Дело это оказалось непростым, тем не менее Дмитрий сумел освободить Анну Альбертовну, усадить в свою машину и лично отвезти назад, в Степногорск, приказав как минимум года два в Одессе не показываться, замереть, затаиться, а главное, «внимательно следить за своей речью».
Как ни странно, Бонапартшу и Ветеринаршу как в местечке называли Серафиму, эта «операция по освобождению» почему-то не сблизила. Анна Альбертовна по-прежнему относилась к Серафиме крайне холодно — то есть держала дистанцию и сохраняла высокомерие. Впрочем, со своими коллегами и соседями она вела себя точно так же. Жерми вообще существовала сама по себе, а станционный поселок, где жила, да и весь Степногорск, — с его советскими реалиями и «пролетагской невоспитанностью» — сам по себе.
Зато с той поры «старый чекист», как называл себя еще далеко не старый Дмитрий Гайдук, делал все возможное, чтобы почаще видеть красавицу Серафиму, и даже не пытался скрывать, что влюбился в нее. Не обращая при этом внимания на то, что избранница — жена двоюродного брата.
…Вспомнив об этом напутствии в порыве раскаяния, Евдокимка по-настоящему поняла, какая глубинная мудрость таится в словах преподавательницы. А еще она вдруг открыла для себя особенность, отличавшую Бонапартшу от остальных преподавателей. Анна Альбертовна никогда не срывалась на крик, не угрожала и не читала нотаций, а главное, никогда не прибегала к тому, что сама называла «пролетагской демагогией».
Из окна, которое родители забыли прикрыть, донесся возглас матери, нечто среднее между стоном и нервным смехом. Затем она радостно как-то вскрикнула, еще и еще раз… После небольшого затишья вновь раздался стон, перерастающий то ли в крик, то ли в некое человекообразное рычание — долгое, пронзительное, какое способна издавать только женщина, оказавшаяся в постели с любимым мужчиной — в минуты наивысшего сладострастия.
Евдокимка не раз слышала подобные стоны после возни родителей, их смеха и задорного упрямства матери, угрожающе шептавшей: «Нет! И даже не пытайся!.. Ну, ты же знаешь, что я снова не сдержусь, снова буду кричать, а дочь уже взрослая… Э-э, так нечестно… Господи, как же мне хорошо с тобой, как будто опять все в первый раз». Так оно и случалось, не сдерживалась, несмотря на то, что отец всячески пытался угомонить ее.
— Кто бы мог подумать, — говорил он потом, поднимаясь и закуривая. — Столько лет прошло, а ты такая же упрямая и такая же страстная. Действительно, все — как в первый раз.
— Разве я виновата, что в такие мгновения просто теряю рассудок? — виновато оправдывалась мать.
— Знали бы другие мужчины, какая ты в постели, давно похитили бы тебя у меня…
Загадочно улыбаясь, Евдокимка метнулась в сторону от окна, поблагодарив при этом судьбу, что лейтенант со своими моряками успел отойти уже достаточно далеко.
17
Взойдя на небольшой холм, Дмитрий Гайдук увидел, что приблизительно в километре выше по течению немцы наладили понтонную переправу. Ниже, сразу же за второй грядой порогов, начиналась околица села Семеновка. И хотя никакого движения там замечено не было, чекист не сомневался, что село тоже наводнено врагами. Каждый клочок земли на восточном берегу реки противник рассматривал теперь, как еще один плацдарм, еще одну точку обороны при возможном контрударе русских.
Столкнув свое сооружение по склону к кромке воды, он с трудом — падая и съезжая, как со снежной горки, — тоже спустился по едва приметной козьей тропе, быстро развернул свое странноватое плавсредство, соединив дощечки с бревнами с помощью освободившейся бечевки. Благодаря тому что метрах в ста ниже по течению находились гранитные пороги, течение в этой части реки как бы притормаживало; главное, требовалось достичь того берега раньше, чем водный поток вынесет плот к порогам.
Усевшись на своё творение так, что ноги оказались в воде, Гайдук изо всех сил начал грести к восточному берегу. Когда течение вот-вот должно было снести его на водопад, майор забросил «кошку» за прибрежный камень, подтянул плот поближе к берегу и, прежде чем якорь сорвался, с вещмешком в руке успел выскочить на каменистое побережье.