Флотская богиня

Сушинский Богдан Иванович

— В таком случае, говорите с генералом от моего имени, или даже от имени адмирала Канариса, которому конечно же будет доложено. Но прежде всего, Ранке, свяжитесь с самим оберштурмфюрером, — преподнес ему генерал еще один урок инициативности. — Не исключено, что никакого вмешательства свыше и не понадобится.

Подполковник недовольно покряхтел в трубку и, воспринимая эти слова начальника Восточного отдела абвера, как «пощечину перчаткой», пробормотал:

— Полагаю, что так оно и будет.

Ранке попросту счел неудобным объяснять генералу от абвера, что позвонил ему вовсе не потому, что Штубер

или кто-либо другой не подпускает его к объекту «Буг-12». (Здесь, на месте, он как-нибудь и сам разберется, тем более что отношения с командармом Швебсом у него складываются неплохо.) На самом же деле побуждения, заставившие его взяться за трубку, оказались совершенно иными: Ранке опасался, что этот выскочка Штубер поторопится доложить о своей находке кому-либо из отдела диверсий Главного управления имперской безопасности. А если в штаб-квартире Канариса обнаружат, что сведения об истинном размахе строительства в подземельях «Буга-12» им приходится черпать из источников РСХА… Вот тогда уж он, начальник отдела абвера при штабе группы армий «Юг», действительно окажется в идиотском положении. Причем в настолько идиотском, что оно уже не будет подлежать ни оправданию, ни хотя бы логическому объяснению. А главное, такого упущения — накануне обещанного ему повышения в чине — Ранке потом простить себе не сможет.

Однако снисходить до подобных «извинительных уточнений» подполковник конечно же не решился. Слишком уж воинственно был настроен генерал.

— И не вздумайте докладывать о подробностях своих следопытских изысканий кому-либо кроме меня, — словно бы расшифровал поток его мыслей фон Гросс.

— Этого же я потребую и от оберштурмфюрера Штубера, — с явным вызовом в голосе заверил его Ранке, напоминая тем самым о существовании эсэсовского канала, не подвластного никому, даже всесильному адмиралу.

12

Это была одна из тех изумительных июльских ночей — лунных, теплых, напоенных ароматами степи, — когда, как представлялось семнадцатилетней Евдокии, нельзя, невозможно, просто грешно предаваться сну. К тому же она чувствовала себя достаточно взрослой, чтобы не оставаться в доме в ночь прощания своих родителей.

Отец утром должен был отбыть в штаб дивизии, расположенный в двадцати километрах восточнее их городка. Он не очень-то верил, что обстоятельства позволят ему вернуться в Степногорск, как, впрочем, и в то, что под стенами городка, где-нибудь на берегах Ингула, немцев сумеют остановить. Прощально наставляя Евдокимку по поводу того, как вести себя дальше, отец время от времени отводил взгляд и, наконец, пытаясь пригасить нахлынувшие на него эмоции, произнес:

— Судя по всему, это последний вечер, который мы проводим вместе, втроем, нашей семьей, в отцовском доме.

Он был удивлен, когда в ответ дочь взволнованным, но в то же время твердым голосом произнесла:

— Ничего, после войны мы обязательно соберемся здесь, — а услышав, как мать всхлипывает в соседней комнате, Евдокимка вполголоса надоумила его: — Ты не со мной, ты с ней прощайся. Со мной ничего не случится. К тому же, как видишь, я не плачу.

— Не хватало, чтобы и ты еще плакала, — похлопал ее по предплечью отец. — Ты ведь у нас настоящий боец, Евдокимка.

Имя «Евдокимка» стало тем своеобразным изобретением размечтавшегося

о сыне ветфельдшера, с которым и мать тоже вынуждена была смириться. Вроде бы и не мальчишеское, но и не девичье. Тем более что и назвали-то ее в честь прадеда по отцовской линии, Евдокима, первым признавшего «сужденность» Серафимы в качестве будущей невесты своего внука. Прадед приютил беглую — из села за двадцать километров — девчушку в своем доме и благословил молодых на брак.

Правда, в течение какого-то времени, имя «Евдокимка» предназначалось исключительно для семейного, так сказать, употребления. Однако кто-то из девчонок, набивавшихся ей в подружки, растрезвонил это подпольное имя, и Евдокия, готовая наброситься с кулаками на каждого, кто осмелится назвать ее «Дуняшей» или «Дунькой», охотно приняла имя «Евдокимка» уже и в качестве уличного.

— Как настоящий боец — да, — уверенно подтвердила теперь девушка, понимая, какой именно смысл отец вкладывает в эти слова. — Слышал, что эскадронный старшина говорит? «Казачья выучка!»

Николай даже не догадывался, как, в глазах дочери, шла ему командирская форма и как Евдокимка гордилась, что из обычного сельского ветеринара отец ее неожиданно превратился в боевого командира.

— Почти четыре года мы ждали твоего появления, и все эти годы я тайно убеждал себя: «Если у нас когда-нибудь и появится ребенок, он обязательно будет мальчишкой!»

— «Однако родилось то, что родилось», — напомнила Евдокимка отцу его же слова, звучавшие всякий раз, когда, в компании с соседскими мальчишками, она встревала в очередную передрягу — с девичьими волосами, но с мальчишеской бесшабашностью.

Помня, что второго ребенка жене родить не суждено, Николай Гайдук с великодушной иронией наблюдал за тем, как, отвергнув куклы и прочие девчачьи забавы, его «Евдокимка» на равных играет с мальчишками «в беляков и в Чапая»; гоняет вместе с ними мяч и, не задумываясь, откликается на клич «наших бьют!» во время очередной стычки ватаг.

— Лучше признайся, — нежно взъерошил пальцами ее стриженые волосы отец, — что никогда не воспринимала эти слова с обидой…

— А ты признайся, что всегда стремился видеть во мне сына, мальчишку.

— Признаю, — грустновато улыбнулся Гайдук.

— Вот я и старалась постепенно становиться им, быть похожей на тебя. И ведь получалось же…

— Порой мне кажется, ты даже перестаралась.

Как бы там ни было, а большую часть ночи девушка решила провести на лавке, прятавшейся за калиткой, в зарослях сирени: пусть взрослые поговорят, попрощаются, повздыхают…

Евдокимка много раз подмечала, что родители по-прежнему как-то не по-семейному, с непозволительной, как она считала, для их возраста, пылкостью, влюблены друг в друга. Причем так считала не только она; знакомые тоже порой подтрунивали над этой парой, особенно над Николаем, время от времени, под застольную вольность, напоминая ему: «Да успокойся ты наконец, ветеринар! Никто твою Серафиму уже не отобьет, она давно твоя. Что ты до сих пор так обхаживаешь ее, словно до венца потерять боишься?» На что, загадочно улыбаясь, Гайдук многозначительно отвечал: «В самом деле, боюсь. Уже столько лет со мной, а все не верится, что эта женщина принадлежит именно мне, а не кому-то другому, более достойному».