Флотская богиня
Шрифт:
— Поскольку неподалеку, по Днестру, проходила румынская граница, — как ни в чем не бывало продолжал допрос оберштурмфюрер СС, когда Гайдука в полуобморочном состоянии вернули за стол, — то в стратегических планах «Буг-12» рассматривался в качестве одного из так называемых «аэродромов подскока», где пилоты дальней авиации могли бы дозаправиться, отдохнуть или взять на борт парашютистов.
— Возможно, и так. В тридцать шестом меня здесь еще не было.
— Знаю, вы прибыли сюда осенью тридцать седьмого, после того, как весь предыдущий состав военизированной охраны, тоже маскировавшийся под егерей, был расстрелян коммунистами. Но ведь последние учения проводились в сороковом году, уже в разгар нападения Советского
Гайдук снова вознамерился разубеждать барона, однако, ощутив на своем загривке волчью хватку Зебольда, пробормотал:
— Осенью сорокового здесь действительно проходили ночные учения. Затем всех парашютистов перебросили куда-то под Ленинград.
— Кстати, — без какого-либо интереса воспринял это признание фон Штубер, — один из тогдашних охранников аэродрома был завербован абвером. Всех остальных коммунисты расстреляли — так же, как и десятки тысяч других офицеров и генералов. То есть просто так, — улыбаясь, вальяжно развел руками барон, — на всякий случай: вдруг, среди невинно убиенных и впрямь затесался все еще невыявленный «враг народа».
— Это уже политика, — проворчал Гайдук.
— …от которой вы пытаетесь откреститься? И это вы — кадровый чекист?
— Я никогда не принадлежал…
— Отставить! — буквально прорычал Штубер. — Нам прекрасно известно, что вы — майор НКВД.
— Бывший.
— Сомневаюсь, что бывший, хотя по документам вы и числитесь майором в отставке, уволенным из органов то ли по состоянию здоровья, — иронично осмотрел он рослую, кряжистую фигуру Гайдука, — то ли… А те двое егерей в виде ваших «сыновей» пребывали в чинах лейтенантов НКВД. Такими же служащими являлись и три женщины.
— Ладно, излагайте свою версию, я не собираюсь оспаривать каждое ваше утверждение.
— Это не версия, майор, а жесткая констатация неоспоримых фактов.
— Предположим, — устало, с неистребимым безразличием в голосе, согласился Гайдук.
— Признаю, держитесь вы пока что достойно.
— На этом этапе допросов — да… На этом этапе, — подчеркнул майор, давая понять, что к героям, без стона всходящим на костер инквизиции, он себя не причисляет.
— Пока что вы не даете повода приступить к более изощренным методам. И потом, мы ведь не в гестапо и не в НКВД. — Эсэсовец несколько мгновений напряженно всматривался в лицо украинца, пытаясь уловить какие-то нюансы его внутренней реакции, однако тот оставался невозмутим. — В вашем подчинении находились еще шесть вооруженных егерей, так называемых «объездчиков», из местных партийцев. Четверо из них, оставленных здесь для подпольной работы, уже в наших руках.
— Как я и предполагал, — проворчал майор. — Судя по имеющимся у вас сведениям…
— Нет-нет, — тут же отреагировал барон. — Результаты их допросов мне пока не известны. Я оперирую старыми данными. Из чего как раз и следует, что в двух километрах от аэродрома, чтобы не привлекать внимания, располагался отдельный автомобильный батальон, по сигналу тревоги немедленно прибывавший сюда, на объект.
— Хотите сказать, что все вокруг буквально напичкано вашими разведчиками?
— Так вот, в действительности, — не стал полемизировать с ним барон, — именно этот батальон и являлся секретным подразделением охраны аэродрома. Вы же, вместе с «лесничеством», служили всего лишь своеобразным прикрытием, являясь эдакими гражданскими сторожами.
— Обычная практика режимных объектов, — пожал плечами Гайдук.
8
Виновато глядя на «янычара в юбке», старшина отобрал у нее повод и нагайку, намереваясь отвести Бедового к дворовой коновязи, но в последнее мгновение задержался,
— Садись в тачанку, едем, — вместо сдержанных отцовских интонаций, все отчетливее в тоне старшего лейтенанта проявлялись теперь жесткие командирские нотки.
— Так, может, я верхом? — спросила Евдокимка, прежде чем отец объяснил, куда они направляются.
— Никаких «верхом»! Хватит своим женским видом воинскую дисциплину в гарнизоне подрывать.
«Что есть то есть», — почесал затылок старшина, понимая, что и сам, по глупости, чарам девичьим чуть было не поддался.
— Едем на ветпункт, поможешь собрать инструменты и медпрепараты. Теперь все это реквизируется для нужд армии.
— Есть, товарищ старший лейтенант! — Евдокимка постаралась придать своему голосу мужественности и прощально, признательно потершись щекой о морду коня, тут же взобралась на заднее сиденье тачанки. — А почему нет пулемета? — повернулась она к отцу спиной и сжала руки так, словно ухватилась за ручки «максима».
— Какого еще пулемета? — устало переспросил Гайдук.
— Обычного, как в конармии Буденного.
— Понятно: ты себя уже видишь Анкой-пулеметчицей, — иронично улыбнулся отец.
— Только на тачанке.
— Рассказов Гурьки-махновца наслушалась?
— Ты всегда слушал его с куда большим интересом, чем я или кто-либо другой, — обиженно огрызнулась Евдокимка.
«Махновцем» и «первым анархистом» колхозного конюха Гурьку называли давно. По местной легенде, будучи психически нездоровым, он каким-то чудом попал под устроенную атаманом Махно мобилизацию и почти полгода прослужил в его обозе. А просматривался у этого недалекого умом, добродушного паренька один серьезный недостаток — он ко всем любил приставать с одинаково глупыми расспросами и советами по поводу чего угодно, причем всегда не вовремя, всегда «под руку», да к тому же на полном серьезе убеждая: «Я же не дурачок какой-нибудь, я умный, я знаю, что надо…» При всей своей «недалекости» и малообразованности Гурька обладал удивительной способностью запоминать все услышанное — фразы, пословицы, поучения или советы от «умных людей». Даже через месяцы он мог воспроизвести их потом, к месту и не к месту, ошарашивая невольных слушателей своими познаниями.
Стоит ли удивляться, когда случилось с Гурькой то, что могло случиться только с ним: однажды он сунулся со своими советами к самому атаману, основательно подвыпившему. Попытался надоумить его, как с помощью пулеметных тачанок в течение одной ночи отбить захваченное белогвардейцами Гуляйполе и провозгласить городок столицей, а атамана — самого Махно то есть — императором Гуляем Первым. Причем казус заключался в том, что козырные имперские советы Гурьки предназначались убежденному анархисту, противнику всякой монархии, и вообще всякой государственной власти! И хотя «командующий народной армией», не в настроении будучи, лично отходил Гурьку нагайкой, да так, что пришлось бедолаге несколько дней отлеживаться у бабки-знахарки, с той поры в обозе атамана конюха называли не иначе как «личным советником Махно» или «императором Гурькой, первым анархистом Гуляйполя»…
— Будешь огрызаться или в военные дела соваться, отхожу нагайкой, как когда-то Махно отходил «первого анархиста», — незло пригрозил теперь военврач, вызвав этим у Евдокимки озорную детскую улыбку.
…Не судили же потом красные новоявленного анархиста Гурия Смолевского только потому, что, сбежав от «батьки», он каким-то образом тут же оказался добровольцем в красноармейском обозе, чтобы на второй же день службы получить свою очередную «награду» — три нагайки уже от обозного командира. И снова — за свои «полезные» советы. Только оказались они, очевидно, настолько мудреными, что старший обозник одаривал Гурьку плетью от всей своей суровой конармейской души.