Флотская богиня
Шрифт:
Евдокимка разжала кулак и выпустила из него клюв птицы.
— Дома хоть знают, что ты служишь в госпитале? — спросил капитан, когда курсистка приблизилась к крыльцу.
— Нет пока что.
— И разрешения у родителей ты, понятно, не спрашивала. Вот так вот, взяла, и сама все решила: наврала, год себе приписала… А я хотел уберечь тебя от этого ада.
— Для кого? Для немцев, что ли, вы беречь ее собирались, эскулап-капитан? — вклинилась в их разговор медсестра Корнева, почти вплотную приближаясь к начальнику госпиталя.
— Почему сразу… для немцев?
— Да потому, что не завтра, так послезавтра, здесь уже будет располагаться фашистский госпиталь, по дворам станут шастать наглые «гансы» и прочие швабы. А они свидетельств о рождении не спрашивают, сгребают и насилуют.
— Кор-не-ва! — интеллигентно поморщился Зотенко. — Ну, зачем так сразу?
— Что «Корнева», что «Корнева»?! И вообще, что вы так смотрите на меня, эскулап-капитан? Словно не понимаете, что для этой украинской дивчины служба в госпитале — возможно, единственный способ вырваться из другого, более страшного ада — ада окружения и фашистской оккупации?
— Да нет же, я не только ради того, чтобы уехать из города… — попыталась было объяснить Евдокимка.
Но медсестра жестко пресекла эту ее попытку:
— Ты, эскулапка, иди себе, иди… Игнатьевна подберет для тебя все самое лучшее. Да и весь этот разговор — не для твоих непорочных ушек.
— Хорошо, хорошо, иду. Только вы из-за меня тут не ссорьтесь, — курсистка повертела головой, чтобы одновременно видеть реакцию и капитана, и медсестры.
— Можно подумать, что без тебя мы здесь не каждый день бодались! — неожиданно «успокоила» ее Вера.
30
Заметив неподалеку колодец, водитель, невысокий, чахоточного вида мужичок, взял ведро и, предупредив майора, что нужно подлить в радиатор, направился к «журавлю». Тем временем на испещренном выбоинами шоссе появилась очередная колонна беженцев: вслед за тремя грузовиками тащилось несколько доверху нагруженных подвод, рядом с ними устало брели старики, женщины и дети.
— И что же вы предлагаете, господин Смолевский? — особист с трудом вспомнил фамилию собеседника, быстро потеряв интерес к исходу беженцев.
Юродивый стоически выдержал на себе очередной пронизывающий взгляд майора и спокойно ответил:
— Как вы в будущем намерены нейтрализовать Вегерова и городского голову — это меня не интересует. Но коль уж вы спросили моего совета… На вашем месте я немедленно уходил бы дальше, на восток, — повел он подбородком в сторону хвоста удаляющейся колонны. — Полагаю, ваш чин и статус позволят вам пройти любые тыловые посты. Если, конечно, вы окончательно отказались от намерения остаться по эту сторону фронта.
— Лично у меня никогда подобного желания не возникало, — резко отреагировал Гайдук. — Но был приказ. Впрочем, вас, Гурька… — иронично осклабился майор, произнося кличку конюха, — это не касается.
— Стоит ли реагировать столь болезненно? Что такое война, как не время вселенского выбора?
— Не пытайтесь убедить меня в том, что вы еще и великий философ. Попробуйте ограничиться лаврами великого актера. В течение стольких лет играть роль городского сумасшедшего — это, знаете ли, случай в мире искусства уникальный. Как, впрочем, и в мире разведки. В принципе я должен тут же арестовать вас, господин Смолевский.
По ту сторону шоссе готовились к эвакуации какие-то учреждения. Там суетились и спорили между собой люди, занимавшиеся погрузкой всевозможных коробок и ящиков, матерился водитель машины, мотор которой никак не заводился, и, словно бы предчувствуя беду, испуганно ржали кони.
— Вряд ли мой арест способен изменить отношение к вам местных органов и руководства, господин майор, — молвил Гурька, насмешливо наблюдая за этой суетой. — Подумаешь: разоблачить местного юродивого в минуты временного просветления его разума, которое и раньше случалось не так уж и редко! Я уж не говорю о том, что сама попытка арестовать меня будет связана с определенным риском, — просунул он руку под борт френча, где за брючным ремнем покоился наган.
Воцарилась неловкая пауза, в ходе чего майор сумел изменить и тон беседы, и свое настроение:
— Ладно, отставить горячку. В самом деле, не время… Вопрос по существу: почему вдруг вы решили помочь мне, господин Смолевский? Почему предупреждаете об опасности? Ведь, при любом раскладе, я для вас — идеологический недруг.
— Когда в тридцать седьмом в органах появился донос, где я разоблачался, как скрытый враг и симулянт, именно вы, господин «идеологический недруг», спасли меня от неминуемого расстрела, убедив своих коллег, что они имеют дело с душевнобольным.
— Причем душевнобольным, «получившем не только ранение, но и душевную травму в борьбе с классовым врагом», — уточнил Гайдук.
— Вот именно. Тогда я был немало удивлен вашим заступничеством, поскольку понимал: вы-то прекрасно знали, что я действительно симулирую. Для меня до сих пор остается загадкой, почему вы поступили таким образом.
— То есть своим сегодняшним поступком вы намеревались отблагодарить меня за спасенную вам жизнь?
— Естественно. В этом городе и в этом мире найдется не так уж много людей, которые когда-либо приходили мне на помощь. Однако вы ответили всего лишь вопросом на вопрос.
— Отгадка проста: вместе с вами изобличалась бы известная вам Анна Альбертовна Жерми.
— Наша Бонапартша? — вскинул брови Смолевский. — Этого я не знал. Для меня конечно же не было секретом, что госпожа де Жерми находится под особо пристальным вниманием чекистов. Но о том, что ее имя связывают с моим — видит бог, не ведал.
— Так вот, когда Бонапартша работала в Одессе и пребывала в краткосрочном замужестве, мне, бездомному, пришлось какое-то время квартировать у нее. И даже оказаться одним из героев ее романа, возможно, в какой-то степени виновным в разводе с супругом.