Фокус-покус
Шрифт:
У меня голова шла кругом. Я еще на лестнице снял плащ, так что генеральские звезды были на виду. Это все же не пустяк. Много ли мальчишек, у которых папа — Генерал?
— Чем могу служить? — спросил я.
— Не знаю, как начать, — сказал он.
— По-моему, ты уже начал, когда сказал часовому, что ты мой сын, — сказал я. — Может, это шутка?
— А вам кажется, что это шутка? — спросил он.
— Я никогда не говорил, что я Святой, особенно когда был молод и годами не видел дома, — сказал я. — Но я никогда не спал
— Я знаю 1 мать, которая этого не сделала, — сказал он.
Не успел я ответить, как он выложил одним духом то, что, видимо, отрепетировал дорогой:
— Я здесь не задержусь, — сказал он. — Не успеешь оглянуться, как меня уже не будет. Я еду в Италию, и никогда в жизни не хочу больше видеть эту страну, а особенно Дюбек.
Как оказалось, он прошел через пытку, которая длилась гораздо, гораздо дольше, чем осада Сципиона, и, пожалуй, он пережил ее тяжелее, чем я — Вьетнам. Его судили за растление малолетних в Дюбеке, Айова, где он создал на свои средства и возглавил бесплатный Центр Заботы о Детях.
Он не был женат, что в глазах большинства членов суда было порочащим признаком, как и участие во Вьетнамской войне.
— Я вырос в Дюбеке, — как он мне немного позже расскажет, — и все деньги, которые я унаследовал, были сделаны в Дюбеке.
Состояние было сделано на расфасовке и упаковке мяса.
— Я хотел что-то сделать для Дюбека в свою очередь. У нас такое множество родителей-одиночек, которые растят детей на жалкие гроши, так много семей, где и муж, и жена работают, чтобы хоть как-то накормить и одеть детей, что я подумал — больше всего Дюбеку нужен хороший центр заботы о детях, который ничего им не будет стоить.
Через две недели после того, как он открыл свой центр, его арестовали за растление малолетних, потому что несколько детишек вернулись домой с воспалением гениталий.
Позднее он представил суду доказательства, полученные после взятия мазков из выделений детей, что все дело было в грибке. Этот грибок был родственник дрожжевого грибка и мог быть просто новой разновидностью этого грибка, который выработал устойчивость ко всем известным лекарствам от грибковых заболеваний.
Но к тому времени он просидел в тюрьме, без права быть выпущенным под залог, 3 месяца, и от толпы, которая рвалась его линчевать, его охраняла Национальная Гвардия. На его счастье, в Дюбеке, как и во многих городах, полиция была усилена бронетранспортерами и пехотой.
После того, как он был оправдан, его пришлось пывозить из города и везти в глубь штата Иллинойс в наглухо
Судью, который его оправдал, убили. Он был Итальянцем по происхождению. Кто-то послал ему начиненную взрывчаткой трубку, спрятанную в толстенной колбасе-салями.
Но ничего этого мой сын мне не рассказал, пока не настало, как он сказал, «время прощаться». А рассказ о своих мученьях он начал с таких слов:
— Надеюсь, вы понимаете, что я меньше всего жду от вас каких-либо эмоций.
— Надейся, надейся! — сказал я.
Теперь, когда я вспоминаю нашу встречу, я чувствую что-то похожее на умиление. Он достаточно хорошо ко мне относился, считал меня достаточно сердечным человеком и обращался со мной, пусть недолго, как с настоящим, родным отцом.
Вначале, когда мы с ним очень осторожно присматривались друг к другу и я еще не признал его своим сыном, я его спросил, стоит ли имя «Роб Рой» в его свидетельстве о рождении или это прозвище, которое ему придумала мать.
Он сказал, что имя стоит в свидетельстве о рождении.
— А имя отца в свидетельстве о рождении? — спросил я.
— Там стоит имя солдата, погибшего во Вьетнаме, — сказал он.
— Ты помнишь его? — сказал я.
Вот тут я услышал нечто неожиданное. Это было имя моего шурина, Джека Паттона, с которым его мать в жизни не встречалась, я уверен. Должно быть, я ей рассказал в Маниле о Джеке, и она вспомнила его имя и что он был не женат и погиб за родину.
Я промолчал, но подумал: «Старина Джек, где бы ты ни был, настало время посмеяться от всей души».
— А почему жы думаешь, что твой отец — я, а не он? — сказал я. — Мать тебе все-таки рассказала?
— Она написала мне письмо, — сказал он.
— А сказать это тебе лично она не хотела? — сказал я.
— Не могла, — сказал он. — Она умерла от рака поджелудочной железы, когда мне было 4 года.
Это был удар. Да, недолго она прожила после того, как мы занимались любовью. Мне всегда нравилось думать, что женщины, с которыми я занимался любовью, живут себе и живут. И я воображал, что его мать, хороший товарищ, умница, спортсменка, с губами, как диванные валики, такая веселая и забавная, живет и живет еще долгие годы.
— Она написала мне письмо на смертном одре, — продолжал он — и оно было оставлено адвокатской фирме в Дюбеке с указанием не вскрывать, пока жив добрый человек, который женился на ней и усыновил меня. А он умер только в прошлом году.
— А в письме говорилось, почему тебя назвали Роб Роем? — спросил я.
— Нет, — сказал он. — Я считал, что она назвала меня в честь героя романа сэра Вальтера Скотта. Это был ее любимый роман.