Фонарщик
Шрифт:
Мерцали фонари, сплетался шепот, а в маленькой комнатке на Кэндлмейкер-рау Эвелина сняла муслин, закрывавший окно, и, высунув голову, глянула вниз на ярко освещенную улицу, где маячили по меньшей мере два филера, не отрывавшие взгляда от ее дома.
Она втянула голову, почувствовав уже знакомое ей отвращение — вплоть до тошноты. Эвелина испытала его дважды — когда узнала, что убийство лорд-мэра из ночного кошмара произошло в действительности, и после ухода инспектора Гроувса, в чьих глазах она заметила неприятный блеск.
Она не спала. Она боялась, что вообще не сможет больше
Она услышала, как на чердаке снова деловито заскреблась крыса, резко поднялась, налила стакан простокваши и поставила его на крошечный столик. Зажгла свечу, закрепила ее на блюдечке, затем вернулась к маленькой кровати и очень прямо уселась на краешек, глядя на нее до тех пор, пока яркость пламени не вытеснила из поля зрения все остальное. Иногда она так делала, когда нужно было сосредоточиться, но сейчас ее как будто кто-то заставлял, влекла необходимость, которую Эвелина толком не могла себе объяснить. Неужели спасена? Или ей грозит серьезная опасность? Она знала только, что ответ лежит в ярком свете откровения.
Она неотрывно смотрела на гипнотизирующее пламя.
В голове у нее усиливалось сияние, она чувствовала, что погружается куда-то; так было и вчера — она тоже смотрела на свечу. Вдруг раздался тяжелый стук в дверь. Яркость резко уменьшилась.
Постучали еще раз, и она услышала голос:
— Эвелина?
Подавила отчаяние.
— Эвелина, вы откроете?
Было слишком поздно.
— Эвелина…
Оттолкнувшись от кровати, она положила руку на замок, помедлила.
— Эвелина, я полагаю, вы нас ждали.
Она нахмурилась, задетая некоторой развязностью тона, и открыла дверь, не зная точно, почему удивилась.
С лестницы, держа в руке шляпу, ей улыбался профессор Макнайт, а стоявший позади него Канэван смотрел на нее с обычной теплотой.
— Можно войти, Эвелина? — спросил последний почти шепотом, и, конечно, она не могла сказать «нет».
Глава 21
Они были на полпути к Кумаси, когда решили сделать привал на стволе поваленного дельтовидного тополя посреди деревьев высотой с Биг-Бен: в лесу беспощадно влажно, и тропу все плотнее укрывает саван из плотных кожистых листьев и ползающих тварей, похожих на скручивающиеся веревки. Из них троих самый бодрый капрал Эйнсли, он всегда начеку, никогда не известно, что у него на уме; нельзя поворачиваться к Эйнсли спиной. И сейчас, после порции воды и бисквитов, шустрый шотландец приходит в себя первым и, словно по требованию окружающих — либо подтвердить, либо публично отречься от своего происхождения, — кладет на плечо волынку из Хайленда, облизнувшись, прилаживает трубку к губам и, прежде чем затянуть стретспей, экспериментирует с басами.
Такую музыку джунгли слышат впервые. Она тревожит цепочки прилежных муравьев и просачивается сквозь рифленые стволы и завинчивающихся штопором, похожих на морские спасти пресмыкающихся к лиственному навесу.
Попугайчики, что не больше воробья, прерывают свою болтовню, прислушиваются к тяжелому сопению незнакомого зверя и, чиркая головками, с некоторым беспокойством смотрят, как белого первопроходца внизу обвило какое-то страшное паукообразное существо, а обоих его спутников, судя по всему, это нимало не тревожит. И попугайчики вскоре тоже решают, что оснований для тревоги нет, с новыми силами возобновляют свое нестройное пение и берут на тон выше, подлаживаясь под новые мелодии, заполняющие джунгли.
Но минут пять спустя Эйнсли прерывает игру, очень резко, как будто в него вонзилось копье. Попугайчики снова наклоняют головы. Волынка стонет, но все тише, тише, замирая совсем. Спутники Эйнсли тоже поворачиваются, удивленно смотрят на него, а потом следом за ним на другой конец поваленного дерева, откуда на них пристально смотрит мальчик-абориген.
Тишину нарушают лишь падающие с листьев капли воды, бульканье поднимающихся по стволам соков и обеспокоенные, зашебаршившиеся в ветвях птицы.
Мальчик сидит верхом на дереве, совсем голый. Он очень юн, но кажется древним как вечность. Он улыбается Эйнсли тускло мерцающими черными глазами.
— Пожалуйста, продолжай, — говорит он.
— С самого начала, мадам, — нетерпеливо сказал Флеминг.
В комнате пахло крахмалом и уксусом. Лесселс сидела в глубоком кресле, обитом бычьей кожей. Она все твердила, что невиновна, и рыдала.
— Повторяю вам, я только помогала.
— Вы это уже говорили, мадам. А теперь…
— Я смотрела за девочкой, это все.
— Да, вы говорили это уже десятки раз. А теперь, пожалуйста, давайте с самого начала. При каких обстоятельствах вы впервые увидели лорд-мэра?
Лесселс затрясла головой.
— Он тогда не был лорд-мэром. Это было двадцать лет назад или даже больше.
Гроувс, которого пригласили как неофициальное лицо, перебил ее:
— На той стадии Генри Болан был всего лишь врачом.
— Да, врачом, — повторила Лесселс. — Но для меня в Зеркальном обществе он значил совсем другое.
— Где? — спросил Флеминг.
— В Зеркальном обществе, — словно во сне отозвался стоящий у окна Гроувс. — Официальное название клуба, члены которого сегодня ночью собрались на Этолл-кресит-лейн. Все убитые тоже были его членами, на сегодняшний день осталось всего двое.
Гроувс не отрываясь смотрел на Лесселс; пока он говорил, она не поднимала головы.
— Его членами были Маннок и Смитон. Общество исповедовало строгие принципы и ставило перед собой цель искоренения опасных идеи…
— Значит, зеркальное общество, — с сомнением повторил Флеминг.
— Но ведь история начинается раньше, правда? — Гроувс повернулся к Лесселс. — Там было что-то еще, нет?
Ее лицо напряглось.
— Какая-то дьявольская интрига…
В наступившей тишине Лесселс с усилием, но все-таки проглотила первую порцию чувства вины. Она жалобно посмотрела на Гроувса снизу вверх.
— Да, — наконец сказала она. — Боюсь, что да.
— Продолжайте, мадам, — приказал Флеминг, а помощник взялся за перо.