Фонарщик
Шрифт:
Он не нашел знакомых названий и презрительно поджал губы. Провел пальцем по выпуклым корешкам в надежде обнаружить что-нибудь предосудительное: пособия и книги по магии, требники в волчьей коже. На некоторых книгах была указана цепа и стояла печать Артура Старка, и он подумал: может, она их украла? Пролистал ее потрепанную Священную Библию и приподнял с края полки тоненькую тетрадку без всяких надписей, какими пользуются студенты. Открыв ее, он нашел подробные конспекты университетских лекций, в том числе лекции профессора Гамильтона, который, насколько он помнил, имел какое-то отношение к философии.
«Джентльмены, я прошу вас обратить свои взоры на меня и задаться вопросом, существую ли я. Просил бы вас рассмотреть возможность того, что я просто тень или что-либо иное совершенно нематериального свойства. Не потому, спешу прибавить, что я считаю себя призраком или в самом деле тенью. В реальности по целому ряду вполне уважительных причин я могу быть признан человеком».
Он поморщился, словно вдохнул испарения какого-то ядовитого вещества, и уже собирался положить тетрадь на место, когда заметил торчащий краешек еще одной тетради, укромно стоящей у задней стенки полки. Интересно. Он отодвинул книги и вытащил ее из тайника на свет.
Это была бухгалтерская тетрадь, очень похожая на ту, в которую он записывал свои собственные воспоминания. Гроувс с отвращением открыл ее.
В тетради было множество рисунков, очевидно, выполненных или даже выскобленных из души с чувством стыда: замысловатые фигурки, что встречаются на полях готических молитвословов, химеры, странные птицы, крылатые млекопитающие, а потом все чаще и чаще — причудливые гибриды. То и дело попадались эскизы образа твари, похожей на дракона — голова, силуэт или когтистая лапа, — но больше ничего, как будто она не позволяла зверю целиком выйти из ее воображения. Здесь были прозаические и стихотворные наброски, но все незавершенные, изначально твердый почерк быстро становился неровным, и кривые строчки обрывались. Из середины тетради была выдрана страница, и он вспомнил, что послание «Ce Grand Trompeur» было написано на очень похожей бумаге. Похолодев, он хотел уже захлопнуть тетрадь, как вдруг оттуда выпал грязный сложенный лист. Инстинктивно содрогаясь, он поднял его с пола и развернул.
Почерк был невинным до тупости, чернила сильно поблекли, так что Гроувс не мог сказать, когда это было написано, но почти не сомневался кем. Он начал читать с растущим отвращением:
«Я проглотила червя. Я опустила его в рот, он обвил мой язык, как виноградная лоза, затем я легонько протолкнула его в горло, и он ползал и сворачивался кольцами у меня внутри, как змея в гнезде.
Я съела муху. Я сомкнула губы, и она бешено металась у меня во рту, затем я раздавила ее о небо, кончиком языка разделила на крошечные кусочки, завернула лапки, как усы, утопила ее тельце в слюне и быстро отправила в гнездо с ползающим червем.
Я съела паука. Он трепыхался. Я держала его пинцетом, затем откусила ему голову передними зубами. Я прокусила брюшко и с удовольствием ощутила вкус едкой кремовидной массы, затем разрезала лапки на сахарные кусочки и вкушала их как божественную турецкую сладость.
Я съела крысу. Начала с хвоста…»
Дальше Гроувс читать не мог. В это трудно было поверить, но как будто он сам съел этих мерзких тварей и они теперь копошились и ползали у него в животе. Покрывшись испариной, он засунул лист обратно в тетрадь, тетрадь — на полку и так сосредоточенно принялся вытирать лоб, что не услышал, как позади него скрипнула отворившаяся дверь.
Его вспугнуло колыхнувшееся пламя лампы. И конечно, собственные прославленные чувства.
Он обернулся и увидел в дверном проеме трубочиста, не сводившего с него глаз. Несколько секунд спустя к потрясению добавилось осознание того, что это никакой не трубочист, а Эвелина.
Когда они вошли в библиотеку, Канэвана охватил страх, ибо поведение Макнайта наводило на мысль о полном торжестве Апокалипсиса.
Поставив лампу на полку, профессор кивнул на книжный шкаф:
— Обратите внимание на названия.
Канэван прочитал: «Государство», «Литература и курьезы сновидений», «Мир как воля и представление» и три тома «Трактата о человеческой природе» — то есть часть тех книг, что были у Эвелины.
— Я не прикасался к ним несколько месяцев, — сказал Макнайт. — Бросается в глаза, что они стоят в том же порядке, что и на полке у Эвелины.
Канэван не улавливал смысла и равнодушно пожал плечами.
— Взгляните, — настаивал профессор и, взяв один из томов «Человеческой природы», протянул его другу.
Ирландец рассеянно пролистал книгу. Бракованное издание. На некоторых страницах — пустоты, поехавшие строчки, блеклая типографская краска.
— Куплено по сниженной цене, полагаю, — сказал он.
Профессор хмыкнул, взял у него книгу и поставил ее обратно на полку.
— Тогда посмотрите эту. — Он дал Канэвану свой «Rituale Romanum». — Это с дальней полки, его в собрании Эвелины мы не видели. Откройте на заложенной странице.
Канэван открыл на обряде экзорцизма и увидел гравюру, на которой были изображены монахи в капюшонах, собравшиеся вокруг одержимого, и крылатый змей, вылетающий в окно. Текст был набран ярко-красной и черной красками.
— Посмотрите предыдущие страницы, — сказал Макнайт. — Последнее причастие. Венчание…
Перелистав страницы до указанных глав, Канэван обратил внимание на грубый типографский брак — здесь его было еще больше: целые пустые страницы или буквально по несколько строк оборванных предложений на разворот. Он все еще не понимал, хотя постепенно ему становилось не по себе.
— Я нашел это в самых укромных уголках лабиринта, — сказал Макнайт, — в книжном шкафу, о существовании которого почти забыл. Целые книги — целые полки — с пустыми страницами, отдельными фразами, исчезнувшими словами. Иллюстрации сохранились, но текст… — Он улыбнулся. — Из моей библиотеки вытекают даже слова.
Канэван с сомнением покачал головой. Он вертел в руках «Rituale Romanum», надеясь найти какую-нибудь зацепку, какое-нибудь указание, которое помогло бы раскрыть секрет.
Макнайт взял у него книгу, но только для того, чтобы тут же вложить ему в руки другую.
— «Монадология» Лейбница, — спокойно сказал он. — Книга, которую, как вы помните, Эвелина еще не прочла.
Канэван почти не сомневался в том, что ему предстоит увидеть, и действительно, когда он открыл ее, книга, казалось, вздохнула от стыда. Страницы блестели, почти искрились незапятнанной белизной. Первая страница, десятая, сотая. Текста не было. Слова не были прочитаны Эвелиной, и следовательно, их никогда не существовало.