Фонарщик
Шрифт:
— Exi ergo transgressor. Exi seductor, plene omni dolo et fallacia, virtutis inmice, innocentium persecutor… — Он поднял глаза на Эвелину, медленно закрыл книгу и перевел почти шепотом: — Итак, изыди, преступник. Изыди, соблазнитель, полный обмана и злобы, враг добродетели, гонитель невинных…
Он заметил, что подбородок Эвелины начал дрожать, а Канэван сочувственно пошевелился, но не отступился и продолжал мягко, но твердо:
— Гонитель невинных, Эвелина. Слова, оставленные возле тела профессора Смитона.
Она уставилась на книгу, как будто пытаясь испепелить ее взглядом.
— Слова, которые вы видели во сне…
Она прищурилась.
— Эвелина, — сказал он, — я убежден в том, что убийца, нацарапавший это послание на стене, имел в виду обряд экзорцизма.
Она отрицательно покачала головой.
— Я убежден, что убийца — дьявол, умоляющий об изгнании. И я убежден, что этот дьявол поселился в голове милой и заслуживающей всяческих похвал молодой женщины, которая отпускает его только во сне… и которая долгие годы пыталась избавиться от этого страшного подозрения, пыталась понять себя, читая научные труды.
Он посмотрел на Канэвана, как бы спрашивая, как он мог не вмешаться, услышав такое ужасное обвинение.
— В голове женщины, которая отчаянно хочет положить конец кровопролитию, которая умоляет, чтобы ее загипнотизировали, чтобы прошлое вылетело на волю и попугайчики стали свободны.
Она подняла на Макнайта полные слез глаза, губы ее дрожали.
— Вы… вы обвиняете меня в убийстве? — хрипло спросила она.
Сбоку раздался голос Канэвана:
— Мы не обвиняем вас ни в чем, Эвелина.
— Ни в чем, кроме уникального по мощи воображения, — уточнил Макнайт.
Но для Эвелины это было еще хуже.
— Вы лжете, — сказала она с поразительной силой.
Макнайт устоял.
— Вы удивитесь, Эвелина, если узнаете, что я говорил с бывшей воспитанницей вашего приюта? Славная молодая женщина, теперь замужем за одним из университетских библиотекарей. Она помнит вас упрямой девочкой, часто увлекавшей остальных своими нелепыми фантазиями. Она…
— Кто это? — Эвелина сжала кулаки.
— Не важно, как ее зовут, Эвелина. Она…
— Кто это? Скажите мне кто.
— Особенно хорошо она помнит, по ее словам, «случай с мелком». Вы, кажется, нарисовали на стене величественное создание, похожее на дракона…
— Вы лжете! Ее не существует!
— Она не менее реальна, чем я.
— Ее не существует! Назовите ее имя!
— Я не могу назвать вам ее имя.
— Потому что думаете, что я ее убью? Думаете, я зарежу ее во сне, да?
— Отнюдь, Эвелина. Эта женщина не причинила вам никакого вреда. А вот убитые мужчины, должно быть, причинили вам немалый вред в вашем вообра…
Но она не дала ему выговорить запретное слово.
— Зачем вы мучаете меня? — Она вскочила, перевернув стол и опрокинув бутылку портвейна. — Зачем преследуете?
— Эвелина…
— Что вы хотите со мной сделать? — кричала она, а ее обвивал, окутывал потревоженный дым. — Вы думаете, что вы… что вы…
— Что я что, Эвелина? — серьезно спросил Макнайт.
Заметив, что привлекла внимание соседей, она не выдержала. Слезы хлынули у нее из глаз, она покраснела, зашаталась и, прежде чем Канэван успел поддержать ее, вывернулась и понеслась к выходу, лавируя между посетителями, ныряя в толпу и перепрыгивая через лужи джина. Канэван с упреком посмотрел на профессора и бросился за ней. Дым медленно осел.
Оставшись один, Макнайт сидел, пока, заполнив пустоту, снова не наползли ненадолго умолкшие болтовня и песни. Он вздохнул, промокнул вылившийся портвейн, выпотрошил трубку, взял трость и «Rituale Romanum» и прошел к стойке заплатить.
Стоя в очереди, он размышлял о том, что вечер во многом прошел согласно его ожиданиям, кроме все более заметных признаков усиливающейся страсти Канэвана к Эвелине. Это, конечно, неразрывно связано с тем, что сам он шел напролом. Пока продолжается расследование, страсть эта не будет существенным препятствием и даже может оказаться полезной, чтобы устроить следующую встречу. Но он беспокоился о благополучии своего друга, как беспокоился бы о любом потерявшем рассудок. В Эвелине ирландец, без сомнения, увидел возможность раскрыть свои значительные запасы сострадания и крест, который он с радостью готов был понести. Эвелина же, в свою очередь, возможно, видела в побелевших глазах и тактичных словах Канэвана воплощение своих желаний. Но, по мнению Макнайта, это не восстанавливало нарушенного равновесия — напротив, он осознавал опасность.
Возвращаясь домой, он услышал из какого-то темного затхлого угла бражников, увлеченно распевавших песню из последнего детского рождественского спектакля театра «Ройял».
Если я перестану любить, Если вдруг, То тогда — так и быть — Пусть верблюды — горбатые спинки — Все опухнут, как дети от свинки, Если я перестану любить. [31]В холодном поднимающемся тумане профессор, опираясь на трость, ждал Канэвана на улице, и тот вернулся к нему, запыхавшийся и разгоряченный.
31
Пер. В. Елистратова.
— Она у себя и не хочет никого видеть. Мне показалось, она плачет.
— Она быстро оправится, — уверил его Макнайт, тут же двинувшись в путь, — и снова позовет нас.
— Все это очень опасно.
— Опасности подстерегают повсюду.
— Я не уверен в том, что вы достаточно хорошо ее знаете… Я имею в виду, знаете ее сердце… чтобы ставить такой радикальный диагноз.
— У хирурга на поле боя мало времени на поэзию.
Они вышли на почти опустевшую Грасмаркет, под ногами у них собирался туман.