Фонарщик
Шрифт:
— Это всего лишь аналогия, — сказал Старк.
— А вы не думаете, что это может быть правдой? — странно серьезно спросила она. — Вот другие тоже говорят… что сны могут материализоваться в жизни. Что гнев может воздействовать физически.
— Кто это говорит? — спросил Старк, решив, что скорее всего кто-то из преподавателей, на лекции которых она ходила.
— Профессор. Я слушала его лекции.
— Профессор Макнайт? — спросил он.
Именно благодаря этому профессору у нее в последнее время появилось несколько любопытных теорий. Она была как будто одержима этим человеком и иногда даже по ошибке называла Старка его именем.
Она робко кивнула.
— И это тебя беспокоит?
Она опять кивнула.
Он подумал, что этот Макнайт, какой бы он ни был распрофессор, забил ей голову, запугал, и ему должно быть стыдно.
— Тебя выбил из колеи весь этот кровавый кошмар? — спокойно спросил он. — Это тебя беспокоит?
Она утерла слезу со щеки.
— Я боюсь, — сказала она, — что я — вместилище ада.
Она будто хотела сказать, что каким-то образом виновна во всех этих ужасах. Но, глядя на нее, хрупкую, ранимую, похожую на побитую собаку или съежившегося котенка, Старк ясно видел только историю страдания, читавшуюся как на страницах какой-нибудь книги. И, внезапно почувствовав всепоглощающую любовь, какую до сих пор испытывал только к раненым животным, он сделал шаг вперед и легко коснулся пальцем ее подбородка.
— Маленькое милое существо, — пробормотал он.
Ее нижняя губа почему-то задрожала, как у хищного зверька, но она тут же успокоилась.
Глава 17
Если арифметически сложить тонкость обоняния Гроувса («НАДУШЕННОЕ ПИСЬМО»), его осязания («СТЕНЫ БРЕЙЛА») и остроту зрения («СЛЕДЫ НА ПЛОЩАДКЕ ДЛЯ КРИКЕТА»), воспетые им в дневниках и мемуарах, с попытками правонарушителей уйти от возмездия, то нередко выходил арест. Но из всех своих чувств особенно он гордился именно слухом и каждый вечер перед сном усердно чистил и полировал уши, как солдатскую винтовку. Он утверждал, что слышит, как воробей взлетает с плюща, как вор затаил дыхание за наспех закрытой дверью и даже — как теперь — шаги своего коллеги в сапогах на резиновой подошве, который шел к нему по ночным улицам с сообщением чрезвычайной срочности.
Он даже не стал напрягаться, чтобы как следует проснуться. Как в бреду выскочил из постели, как в тумане облился холодной водой, механически оделся, выпил стакан холодного чая и, когда прибыл Прингл, был уже причесан, умыт, надушен и готов к действию.
— Что случилось? — спросил он, открывая дверь до того, как его помощник успел громко постучать.
Прингл, несомненно, удивился невероятным провидческим способностям инспектора.
— Эта… эта Тодд, — сказал он, хватая ртом воздух.
Гроувс нахмурился:
— Что с ней?
— Мне кажется, — с трудом сказал Прингл, — вам лучше посмотреть самому, сэр.
Гроувс поворчал, несколько раздраженный этим драматизмом, но тем не менее обрадовался возможности узнать о развитии событий без искажений. Стараясь не разбудить сестер, он тихо запер за собой дверь и бросил взгляд на гаснущие звезды.
— Ну, тогда пойдемте, — сказал он, тщательно стараясь ничем не выдать свои эмоции, и весьма энергично пустился по Лейт-уок; позади него семенил Прингл. Будто какой-то всемогущий инстинкт тянул его на Кэндлмейкер-рау.
Мысли о коварной Эвелине Тодд не отпускали его весь день. Все началось с телеграммы главного констебля из полиции Монагана, он получил ее сразу же, как прибыл в главное управление:
ГИ ГРОУВСУ ЭДИНБУРГ ГОРОДСКАЯ ПОЛИЦИЯ
Э ТОДД КАНДИДАТ УВОЛЕНА МОНАСТЫРЯ СВ ЛЮДОВИКА 1878 СОВОКУПНОСТЬ СТРАННЫХ ТЕНДЕНЦИЙ АРЕСТ 1881 НАПАДЕНИЕ ПОКЛОННИКА ОПРАВДАНА ВЫСЫЛАЮ ПИСЬМО ГК КАРРЕН
Гроувс как раз пытался разобраться в ней, когда с докладом вошел констебль, разыскавший наконец-то после досконального изучения полицейских отчетов сведения, касающиеся криминальной деятельности Эвелины Тодд. Два года назад — она жила тогда в пансионе на Беллс-уайнд — Тодд была арестована за то, что выпустила попугаев продавщицы птиц с Сент-Джайлс-стрит. В соответствии с ее собственными показаниями в субботу после обеда она шла мимо и смотрела на ряды клеток, набитых апатичными птицами, когда вдруг почувствовала необходимость освободить их из плена. Она точно не помнила, что случилось потом, по продавщица — горбатая старуха лет шестидесяти, неотъемлемая принадлежность квартала — утверждала, что девушка методично отпирала дверцы всех клеток, «в животной ярости» вытряхивала клетки и «ее невозможно было оттащить никакими силами», пока все ее бесценные птицы — «радужные попугайчики» — не разлетелись в дымном небе.
Приведенная в полицейский суд Эвелина являла собой картину искреннего раскаяния, полностью признавая содеянное, и изъявила желание компенсировать ущерб. Было отмечено, что ее акция по орнитологической эмансипации имела незначительные последствия: попугаи всего лишь загадили замерзшие булыжники мостовой, а городские кошки возвращались домой с какими-то непонятными разноцветными клубочками. Известный своей снисходительностью городской судья Райан учел состояние Эвелины и все обстоятельства дела и, отметив, что задержанной двигала не жажда личной наживы, повелел ей выплатить два фунта в порядке возмещения ущерба продавщице птиц и пять шиллингов в качестве залога за дальнейшее поведение или же отбыть пять дней в заключении. Сама Эвелина заявила судье, что добровольно внесет еще пять шиллингов в кассу для бедных церкви Святого Патрика.
Разыскав арестовавшего ее констебля, Гроувс не удивился, узнав, что среди зрителей в зале судебных заседаний в тот день был Артур Старк; потом видели, как он ей представился. Таким образом, криминальное деяние Эвелины прямо привело к тому, что она получила работу в книжном магазине.
Сбитый с толку всеми этими противоречиями в ее поведении, он решил, что больше откладывать нельзя, и отправился к консультанту Воскового Человека по вопросам криминальных наклонностей доктору Штельмаху, чтобы получить хотя бы подобие научного объяснения ее ментального состояния. Прибыв в полдень в захламленный дом с верандой на Риджент-роуд, он увидел крайне забавного маленького человечка, плохо выбритого, с нависшими бровями и пугающей шевелюрой в духе Бетховена, на которую при всей усталости и неловкости Гроувс уставился с завистью. Они уселись в гостиной, оплетенной паутиной тени от плотных кружевных занавесок.
— Эта женщина, о которой вы говорите, — спросил Штельмах, — вам известно ее происхождение?
Гроувс оторвал взгляд от копны волос собеседника.
— Она сирота. Ее мать была проституткой.
— Проституткой. — Штельмах многозначительно прищелкнул языком. — И что с ней стало?
— С матерью? Она умерла от холеры.
— А отец?
— Отец, — Гроувс решил умолчать о своих подозрениях, — неизвестен.
Штельмах мрачно кивнул.