Фонарщик
Шрифт:
— Двадцать лет и три недели, лорд-мэр.
— Главный инспектор Смит говорил мне, что вы упорный следователь.
— Мне бы хотелось так думать.
— И надежный, как осел, сказал он.
— Он так сказал?
Теребя рукоятку меча, Болан смущенно сжал ее.
— Могу я… могу я довериться вам, инспектор?
— Разумеется, лорд-мэр.
— Я бы хотел, чтобы все осталось между нами.
— Разумеется. — Гроувс был польщен.
Болан понизил голос:
— Оба — Смитон и Маннок — да, я давно знал их и никогда не буду этого отрицать. Но я не был им другом.
Гроувс кивнул:
— Понимаю, лорд-мэр.
— Каким там другом — противником, — продолжал Болан и, пристально посмотрев на Гроувса, решил пойти еще дальше. — Они были богобоязненными людьми, оба, но обладали тем, что я считал крайними добродетелями…
Гроувс кивнул.
— Крайними, — повторил Болан. — Идеалами, которые я не разделял и которые не мог одобрять. Когда-то — так давно, что я уже почти не помню, — они просили меня стать членом какого-то клуба или круга.
— Зеркального общества? — спросил Гроувс.
— Какого общества?
— Зеркального общества.
— Зеркального?.. — Болан покачал головой. — Нет, я ничего такого не слышал. Но знаю, что они по неизвестным мне причинам искали опытного врача.
— Они вам что-нибудь рассказывали? — спросил заинтригованный Гроувс.
— Клуб был совершенно тайным и такого рода, что я увидел в нем угрозу.
— Они угрожали вам?
— Нет-нет, ничего подобного, инспектор, но я боюсь… Я боюсь, наши разногласия зашли слишком далеко. И боюсь, если бы столь длительный конфликт стал достоянием общественности… то, возможно, на меня самого пали бы подозрения в этом ужасном деле.
Гроувс решил, что эта мысль абсурдна.
— Уверяю вас, это не так, лорд-мэр.
— О, больше того, — продолжал Болан. — Боюсь, что мои связи с такими людьми, если они действительно были вовлечены во что-то недостойное, боюсь, такие знакомства, какими бы шапочными они ни были, могли бы стать пищей для любителей скандалов.
Гроувс сочувственно кивнул:
— Понимаю. Конечно.
— И если бы это стало достоянием общественности, понимаете, то был бы нанесен ощутимый ущерб завоеванной мною репутации, равно как и моим перспективам на будущее. Поэтому я так жаждал окончания дела и не скрывал своего интереса. Я не могу допустить, чтобы мое доброе имя пятнали сплетни.
— Это было бы чудовищно.
— Я должен думать о своей семье, — сказал Болан. — И если она пострадает из-за какого-то случайного знакомства, это будет несправедливо.
— Несправедливо, — согласился Гроувс.
Болан сглотнул, чувствуя себя весьма неуютно оттого, что вынужден говорить просительным тоном.
— Тогда, надеюсь, мы поняли друг друга.
— Был бы счастлив так думать.
— И вы, конечно, никому не расскажете об этом разговоре?
— Вы можете положиться на меня, лорд-мэр.
«Мэр города смотрел на меня как родной брат, но у меня было такое чувство, будто он не говорит мне всего, что знает; он не хотел раскрывать какие-то тайны, связанные с покойными, не хотел бесчестить их имена больше, чем уже сделал, или, делая это, бесчестить свое собственное имя».
— Очень хорошо, — сказал Болан. — В таком случае вы найдете возможность информировать меня, когда поймете, что готовы арестовать преступника?
— Я уверен, это произойдет очень скоро, — сказал Гроувс.
— Я… я бы этого желал. — Болан взял соответствующую ноту гражданской торжественности. — Это подлое дело, инспектор. Воистину гнусное дело, которое никому не принесет ничего хорошего, и я могу только молиться, чтобы наши улицы не обагрились более кровью.
— Я тоже молюсь, — сказал Гроувс.
Болан передал его попечениям своего мертвенно-бледного слуги и вернулся в гостиную, чтобы принять прежнюю позу с борзой в ногах. Уходя, Гроувс заметил, что Джордж Рейд несколькими ловкими мазками наложил на лоб модели блики, которые могли бы означать, например, пот.
Вечером, хлопнув дверью и выйдя из главного управления, Гроувс был так занят своими мыслями, что даже не заметил отделившегося от стены и ударившего ему в голову кусочка каменной кладки. Он надел шляпу и бесцельно побрел по улице, крайне взволнованный и столь же расстроенный странной встречей с лорд-мэром. Несомненно, это был важный разговор, инспектор бы с удовольствием записал его в свою тетрадь, но его несколько огорчало то, что он не сумел задать самые обычные вопросы. Он размышлял, не слишком ли поспешно уступил Болану, соглашаясь на его просьбу сохранить все в тайне — вполне понятную, — и о том, какую дипломатию в подобной ситуации повел бы Восковой Человек, если бы вообще задал хоть один вопрос.
Рассеянно провожая глазами свою удлиняющуюся и сокращающуюся в свете уличных фонарей тень, он вдруг услышал отдаленный хор, выводивший праздничную мелодию, и его неудержимо повлекло к источнику звуков, который оказался некрасивой церковью Святого Патрика на улице Каугейт, главным учреждением римско-католического культа в Старом городе. Как и Смитон, Гроувс питал врожденное недоверие к папистам — от них несло ладаном, и их ритуалы отличались какой-то пышной таинственностью, — но, вспомнив конфессиональную принадлежность Эвелины, а также слова корсторфинского священника, он увидел счастливую возможность укрепить свою властную позицию какими-нибудь пугающими вопросами. Завернув в церковь и встретив в дверях отца Уизерса, он важно раздул ноздри и обратился к нему твердым низким голосом:
— Вы здесь служите, не так ли?
— Каждый день, — заверил его священник под пение хора мальчиков.
— Вы знаете всех своих прихожан?
— Это не так просто, — признался Уизерс, — но, может быть, вы войдете? Я как раз подбросил в камин несколько поленьев.
— Мне вполне удобно здесь, благодарю вас. Вы не припомните одну ирландскую девушку, если я вам ее опишу?
— Разумеется, могу попытаться.
Гроувс дал ставшее уже привычным описание, дополнив его эпитетами «коварная» и «двуличная».