Фонарщик
Шрифт:
Дальнейшее поведение Линдсея было также трудно объяснить. Он и раньше был как кремень, а теперь обрел прочность алмаза. Прежде по отношению к своим воспитанницам он был суровым, а теперь стал решительно враждебным. Из своих религиозных убеждений, прежде имевших щелочку для милосердия, теперь он объявлял им войну. Пансион в Фаунтенбридже был заключен в панцирь, куда не осмеливался войти никто из посторонних и откуда не просачивался ни один секрет. После того дня, когда здание сгорело
Но, как в тот же день обнаружил Гроувс, окаменелые останки еще дышали, сердце еще билось, а из обугленного рта сочилась желчь. Старик сидел в археологической ценности кресле с задернутыми желтыми шторами в пыльном особняке, стоявшем неподалеку от Куинсберри-хауса и вечных скал. Это был сухой, сморщенный человек с огрубевшей кожей; жизненное пламя теплилось в нем едва заметным огоньком, а глаза побелели, как лед Даддингстонского озера. Линдсей продемонстрировал точно такую же скрытность, как и воспитательница Гетти Лесселс, и тоже ничем не помог.
— Я совершал невыразимые вещи, — просвистел он, а часы позади него отбивали странно растянутые секунды, — и со мной происходили невыразимые вещи.
— У вас в приюте была девочка по имени Эвелина Тодд, так? — спросил Гроувс, которому было не по себе от тяжелого воздуха, пахнувшего пылью и протухшим мясом.
— Несомненно, так.
— И на какой-то стадии ее отпустили на попечение неких родственников?
— Отпустили.
— Вы имели к этому какое-либо отношение?
— Я… организовал это, — сказал Линдсей.
Он говорил, словно давал показания в суде; правда, более высоком, чем любой земной.
— Вы знали ее мать?
— У девочки не было матери.
Гроувс выразительно засопел.
— Она была дочерью Изабеллы Тодд, — четко произнес он, тоже как будто делая официальное заявление, — известной проститутки.
Линдсей промолчал, даже глазом не моргнул. Гроувс засомневался, видит ли он вообще что-нибудь.
— У девочки не было родителей, — твердо сказал старик.
— Тогда с кем она уехала?
Линдсей облизнулся.
— Кое-кто взял ее на попечение.
— Общество? Зеркальное общество, да?
Видел Линдсей что-нибудь или нет, но он перевел холодные глаза на Гроувса.
«Он не мог скрыть от меня всего, он боялся, что мне кое-что известно, и, несмотря на свой возраст, дрожал передо мной как хилый подросток».
— Это общество, — сказал Линдсей, — было основано с самыми благочестивыми намерениями.
— И кто в него входил?
Линдсей отвернулся.
— В живых остались немногие.
— Полковник Маннок?
Никакого ответа.
—
— Эйнсли, — сказал Линдсей, — был не нашим.
Гроувс нахмурился.
— Тогда скажите, пожалуйста, кто был вашим?
Линдсей слабо покачал головой.
— А смотритель маяка Колин Шэнкс? Вдова Гетти Лесселс?
Линдсей наморщил лоб.
— Миссис Лесселс? — спросил он. — За ней тоже пришли?
— Я видел ее сегодня утром. За ней не пришли.
Старик проворчал:
— Тогда это только вопрос времени.
Гроувс поежился.
— Вы так и не ответили на мой вопрос, сэр. О членах общества.
— Вам это не поможет. Справедливость будет вершить высшая сила.
Гроувс почувствовал, что накаляется — частично из-за упорства старика, частично от осознания того, что не может повлиять на развязку этой истории.
— И что же это за сила, которая выше государственного суда и исполнительной власти?
— Я говорю о Господе Боге, инспектор.
— А, теперь Бог? Не дьявол?
Ответ Линдсея прозвучал торжественно:
— Дьявол исполняет волю Господа, который попускает ему вершить справедливость над закоренелыми грешниками.
— И что же это за грехи, сэр, которые находятся вне юрисдикции закона обычных людей?
Ни слова.
— Что вы с ней сделали? С Эвелиной Тодд?
Линдсей коротко взглянул, как будто собирался что-то сказать, но передумал.
— Я спросил, что вы с ней сделали, — повторил Гроувс громче. — Что, ради всего святого, если обрекаете себя на такую кару?
Узловатые пальцы Линдсея обвились вокруг подлокотников кресла.
— Знаете, что он мне сказал? Очень много лет назад?
— Кто? — спросил Гроувс, наморщив лоб. — Знаю ли я, что кто вам сказал?
Но Линдсей сонно смотрел на янтарные шторы.
— Я очень ясно слышал его слова и жил с ними все время.
— Объясните.
Старик произнес с наслаждением обреченного:
— «Я уйду на дно и буду копить силы, а когда вернусь, хотя бы и в вечности, свершится великая месть, и никакой пощады не жди».
— Кто это сказал?
Но Линдсей, не обращая на него внимания, продолжал:
— «Несправедливо наказывая, вы только разбудили, но не уничтожили меня, так как, разбивая зеркала, лишь создаете тысячу новых отражений…»
«Эти слова старик произносил как молитву, но при этом ухмылялся, и я решил, что он самый ненормальный из всех ненормальных, кого я встретил за время этого ужасного следствия. Он долгие годы жил, не вылезая из болезней, с одной лишь безумной целью быть строго, суровой рукой наказанным до того, как умрет».