Фонарщик
Шрифт:
Гроувс пытался обуздать свое нетерпение.
— Кто вам это сказал?
Линдсей слабо усмехнулся, довольный тем, как ему удается уходить от ответов.
— Она это сказала — агнец.
— Вы сказали, что это был мужчина.
— Слова его. Но я не говорил, что это он произнес их.
— Тогда кто, кто их сказал? Дьявол?
Через пергаментные ноздри Линдсей втянул воздух.
— Лучше спросите у нее, инспектор. И молитесь, чтобы она не спала.
— У Эвелины?
Никакого ответа.
— Вы говорите об Эвелине Тодд?
— Вы видели ее? — вдруг спросил Линдсей. — Встречались с ней? Какова она собой? Красивая?
Теперь не ответил Гроувс.
Линдсей с удовлетворением кивнул.
— Знаете, остальные думали, что она умерла. На море. Думали, что она погибла, но мне-то было лучше знать. Она была слишком сильной, чтобы умереть. Это я ее выбрал, понимаете, я первый привел ее в такое состояние. Она нарисовала мелом тварь…
Он погрузился в воспоминания.
— Это безумие, — заключил Гроувс.
По правде сказать, больше всего ему хотелось уйти, ибо с каждой минутой он все сильнее чувствовал присутствие какой-то заразы, чего-то такого, что действительно находится вне человеческой юрисдикции. Каждый из намеков Линдсея вроде бы должен был приближать его к откровению, которое Гроувс вряд ли сможет вынести, но он хотел вытащить его из самой Эвелины и бесчисленное количество раз мысленно рисовал эту сцену.
— Я вернусь, — предупредил он, — и если для того, чтобы вы заговорили, необходимо привести всех констеблей, я их приведу.
Линдсей покачал головой:
— Я не уеду из города, инспектор. Хотя весьма рекомендую сделать это остальным.
— Кому — остальным? Зеркальному обществу?
Но Линдсей опять не ответил, и, уходя, Гроувс оставил у дверей констебля, которому поручил следить за всеми передвижениями старика. Если общество решит собраться в последний раз, он хотел знать об этом немедленно: это могло многое прояснить. Инспектор быстро вернулся в главное управление, схватил пачку писем, только что доставленных из Ирландии, и вызвал Прингла.
И вот теперь, стоя в темном коридоре перед выщербленной дверью Эвелины, пытаясь справиться с напряженными до предела нервами и с отвращением вспоминая дьяволицу из своего сна, о котором никому не мог рассказать, он занес сжатый кулак, чтобы все услышали «Мощный удар инспектора Гроувса».
ТУК-ТУК-ТУК-ТУК-ТУК.
Канэван был столь же доволен, сколь и напуган. При всей своей нереальности Зверь был слишком реален, слишком от мира сего, чтобы его можно было отрицать, и это, конечно, реабилитировало Эвелину, даже в глазах скептически настроенного Макнайта. Ведь не могла же она видеть сны или даже просто спать сразу после того, как в таком возбуждении покинула «Крипту поэтов». Следовательно, Зверь жил не только в ее воображении, как полагал профессор. Он обитал не исключительно в ее снах, а был живым, вполне самостоятельным существом, и находился в Эдинбурге.
Канэван не считал это своей победой, или победой богословия, или даже несомненным фактом. Наука еще скажет свое слово. Философия также, что, однако, потребует от Макнайта серьезного пересмотра его теории. Честно говоря, речь вообще не могла идти о победе, потому что их противник воплощен, имеет вполне конкретное место обитания, и чтобы его одолеть, нужно выиграть сражение поистине библейских масштабов.
Подходя к домику Макнайта, он все еще дрожал, но нельзя было ожидать чего-то другого от человека, который только что встретился глазами со Зверем. Он был уверен, что профессор также ошеломлен — страх на его лице, когда они, спотыкаясь, шли с Каугейт, был страхом человека, заглянувшего в бездну, — и Канэван приготовился быть максимально великодушным победителем. Это было самое меньшее, что он мог сделать для своего друга, вероятно, сильно потрясенного.
Поэтому он удивился и несколько встревожился, увидев, что Макнайт светится мрачным удовлетворением. Обреченно ведя Канэвана на кухню, он потихоньку несколько раз крякнул, как будто сделал открытие, чего всегда ждал и — всегда боялся.
— Пора ужинать, — сразу сказал он и пригласил гостя к столу.
Он приготовил роскошную трапезу, но, будучи занят своими мыслями, перепутал порядок блюд, и за ягненком последовал суп, за фруктами — свежий хлеб, а про поющий на огне латунный чайник Макнайт вообще забыл. Профессор рассеянно и весьма энергично шагал по комнате, от его тарелки поднимался пар, но он к ней не притронулся.
— Я был бы признателен, если бы вы ко мне присоединились, — наконец сказал Канэван.
— М-м? Хорошо, — ответил Макнайт, хотя скорее всего не понял его, так как ненадолго исчез в библиотеке и вернулся с двумя книгами в черных переплетах, которые положил на стол перед своим продолжающим трапезу другом. — Узнаете этот том? — спросил он.
Канэван проглотил кусок баранины.
— Ваша Библия Дуэ. Та, что была у меня в Драмгейте.
— Уверены?
Канэван вытер пальцы, перевернул книгу и осмотрел корешок. На том месте, которым книга упала на пол в сторожке, виднелась хорошо заметная царапина.
— Совершенно, — сказал он.
Макнайт улыбнулся:
— Тогда как быть с этой?
Он положил рядом точно такую же черную книгу, с такой же царапиной точно на том же месте.
Канэван пожал плечами:
— Другая Библия.
— Эту Библию я взял с полки Эвелины, — объяснил профессор. — Абсолютно такая же, как и моя, во всех отношениях.
Канэван не возражал, но не улавливал связи.
— Популярное издание, — заметил он, — понятно, что оно портится в одних и тех же местах.
Макнайт открыл обе книги на Евангелии от Иоанна, главе восьмой.
— Посмотрите, — настаивал он.
Канэван — уже несколько смущенно — протянул руку поверх своего недоеденного блюда и потрогал пальцами оставшиеся от выдранных страниц края. Макнайт выжидательно смотрел на него.
— Одинаково, — согласился он.