Фонтанелла
Шрифт:
Гирш видел скатившуюся слезу и в тот же вечер собрал свои немногие пожитки, оставил только что отремонтированный барак и перешел жить в дом Апупы.
— Вот и все, — сказала Рахель. — Кто бы мог поверить? Вот так и исполнился этот их дурацкий уговор…
Я спросил ее, как она думает, произошла ли между ними также и «консумация», и она чуть не задохнулась от смеха:
— Ты что, с ума сошел? Или тебе кирпич упал на голову? Да отец даже и представить себе не может, что такое бывает. Он до сих пор свято верит, что у Габриэля и его товарищей это солдатская дружба.
Через несколько лет, когда Габриэль и его «Священный отряд» вернулись из армии, они устроили Гиршу и Апупе незабываемый пасхальный седер. Варили,
116
На пасхальном седере фигурируют четыре вида сыновей: «сын умный», «сын нечестивый» (помышляющий только о дурном), «сын несмышленый» и «сын, не способный задавать вопросы».
117
На седере поют несколько песен, одна из которых — своего рода «считалка» («Один, кто знает? Один Господь на небе. Два, кто знает? Две скрижали Завета…» и так далее до тринадцати). «Священные» насмешливо переделывают «трех праотцев» в трех Апуп, «четырех праматерей» в четырех Амум, а считалку продолжают до шестнадцати. Во второй песне — о козленке, «которого съел кот, которого съела собака», и так далее до Господа Бога, «который убил ангела смерти», — в издевательской переделке «священных» появляется еще кто-то, который, в свою очередь, убил Господа Бога.
— Ты делаешь из меня квеч, Апупа!
Все засмеялись, и Гирш вдруг сказал, что хочет что-то рассказать.
— «Это дорогая история»? — спросил Габриэль.
— Очень дорогая, — ответил Гирш. И рассказал, что прозрачно-золотистые камни ожерелья, которое носила Сара, светлая ей память, были камнями из его собственного желчного пузыря.
— Она специально делала мне желтую жизнь, — сказал Гирш, — чтобы у нее были еще и еще желчные камни. Помните, как мы каждый год рассказывали, что я еду играть в гостиницу в Нетании? Это я ложился на операцию в больницу. А когда я возвращался, полумертвый, она даже стакан чаю мне не подавала. «Давай камни!» — и бежала с ними к ювелиру.
— Арон знает? — спросил Габриэль.
— Зачем? Что, у него такая хорошая жизнь, что ему нужна еще одна неприятность?
Мою и Габриэля бар-мицву семья праздновала вместе. Мы были ровесники и уже друзья, и это был последний раз, когда, к моему удовольствию, Йофы видели нас такими, какими мы тогда были, — я самый рослый, а Габриэль самый маленький из всех достигавших совершеннолетия за всю историю Семьи.
После того как Йофы прикончили основную часть угощений — «таки-да хороших» и «очень здоровых» опять никто не коснулся, а любители «компота» у нас, после смерти Парня, уже не появлялись — и перестали спорить и кричать, я сказал отцу, что хочу «половить бабочек новым сачком».
Этот сачок купила мне Рахель.
— С каких это пор ты интересуешься бабочками? — удивилась она моей просьбе.
— Теперь начну.
Мне напомнили — как напоминали в каждый мой день рождения, начиная с «того самого», — чтобы я не вздумал снова идти в поле, потому что сейчас лето, «а ты ведь знаешь, как это, когда пшеница уже пожелтела, — одного осколка стекла достаточно, чтобы ее зажечь».
Я направился к Ане, но на этот раз не через пролом в нашей стене — ведь сегодня была моя бар-мицва,
— А сейчас покажи, что ты получил в подарок, — подтолкнула она меня.
Я помахал сачком для бабочек, вынул из кармана плоскогубцы фирмы «Баку», подаренные мне Женихом, показал широкий кожаный пояс, специально заказанный для меня Апупой у арабского шорника — свой собственный пояс, полученный им от отца, он отдал Габриэлю. Я назвал книги, подаренные мне двумя половинками сводных братьев Апупы — «Десятилетие Израиля» и «Иерусалим не пал», — и перечислил другие подарки, полученные от Йофов, приехавших издалека.
— А что ты получил от твоих родителей? — спросила она.
— Книгу стихов Рабиндраната Тагора.
Она улыбнулась, но промолчала.
— А что подарил тебе Габриэль?
— Габриэль устроил для меня представление.
— Какое представление?
Меня охватило нетерпение. Не то нетерпение, что бывает у ребенка, который не способен откладывать и ждать. Тринадцать лет мне было, и во мне уже клокотало раздраженное нетерпение мужчины.
— Какая разница? Представление с переодеванием.
Аня улыбнулась:
— А от меня, Фонтанелла, что бы ты хотел в подарок?
Слова застревают у меня в сердце, желания застревают в моем горле, я краснею и смущаюсь.
— Чтобы ты сделала мне лысину, — сказал я и тут же добавил: —Ты сказала тогда, когда брила Элиезера, что, когда я вырасту, ты побреешь и меня тоже.
— Да, — сказала она, — я сказала, и ты вырос, садись сюда.
Я сел. Простыня для стрижки на моей шее, ножницы щелкают над головой, бритва у нее в руке, а потом, нахлобучив шапку — моя оголенная фонтанелла барабанит так, что я с трудом могу слышать, обонять и видеть, — я вернулся во «Двор Йофе», уже через пролом, и тихонько постучал в окно Габриэля. Он открыл, увидел, но, заметив мои энергичные жесты, сдержал готовый вырваться удивленный возглас.
— Кто тебе это сделал? Она?
— Она, — сказал я, — но я скажу, что это ты. Запомни, если кто-нибудь спросит — это сделал ты.
— Но как я это сделал? Чем?
— Бритвой Апупы.
— Никто нам не поверит. Это сделано так красиво и гладко.
В кухне был нож, наточенный Женихом для моего отца, чтобы он мог резать овощи одной рукой.
— Теперь поверят, — сказал я.
— И потом, у тебя такой странный запах, — сказал Габриэль, принюхиваясь.
— Это ее запах.
И не исключено, что он продолжал бы меня расспрашивать и в последующие дни, если бы не начал — уже назавтра после нашей бар-мицвы — внезапно расти. Как и предчувствовала моя фонтанелла — и притом с такой скоростью, какой не видывал даже наш деревенский ветеринар. Все признаки недоношенности осыпались с него, как осыпаются на пол обрезки состриженных волос. От дрожжей, которыми Апупа поил его в школьном дворе, его тело раздалось вширь. Молочные пенки удлинили и укрепили его кости. Масло и мед сделали его тело тверже и плотнее, отполировали его кожу.
— У меня боль складывается с болью, — жаловался он, а дедушка сказал:
— Не бойся, Пуи, это потому, что твое тело не привыкло расти, — и шепотом: — У меня тоже, только по обратной причине.
За несколько считанных месяцев дедушкин цыпленок вырос на целых двадцать сантиметров, стал много спать, и тридцать килограмм мышц добавились к его весу. Дедушка был счастлив, и его радость подарила нам новое семейное выражение, на сей раз по-арабски, которое он произносил во время взвешивания: «Наэс аль хара» — «за вычетом дерьма», как говорили, посмеиваясь, скототорговцы, когда продавали особенно тяжелого теленка.