Фонтаны на горизонте
Шрифт:
Ли Ти-сян время от времени отрывался от работы и осматривался. Как хорошо, что он снова на корабельном камбузе, где все так знакомо, где для него родной дом. «Какой хороший этот капитан Северов — узнал, взял на работу. Хорошие это люди, русские».
— Что засмотрелся? Работай, — раздался над ухом окрик главного повара. Его сморщенное лицо пылало от жара.
Нож в руках Ли Ти-сяна заходил быстрее. Раз, раз, раз — и камбала очищена от чешуи, еще движение ножа— и вскрыто брюшко. Рыба за рыбой проходит в руках Ли Ти-сяна, а мысли его заняты другим. Он размышляет над тем,
Размышляет над этим и Журба. Он в ночной вахте и беспрерывно попыхивает своей трубкой. Лицо у Журбы задумчиво, глаза полуприкрыты. Снова он в море, а облегчения нет. Дал себе клятву никогда больше не выходить в море под чужим флагом, а получилось так, что не сдержал слова. Правда, для этого есть основания! Журба вспоминает слова Северова: «Поплаваем годика два, посмотрим, как бьют китов, а потом и на свою китобойную флотилию перейдем. Скоро она у нас будет». Капитан говорил с такой уверенностью, что Журба ни в одном его слове не сомневался. Да была и своя дума: «Если стану китобоем, то уж не придется болтаться с судна на судно, как щепке на волнах, а останусь на флотилии. Года уж такие подходят».
Качка усилилась. Журба крепче прижался спиной к переборке. Мимо пробежал боцман — крепко сколоченный норвежец одних лет с Журбой.
— На бак! Крепить люк первого трюма!
Журба сунул в карман трубку и присоединился к бегущим за боцманом матросам. Выскочил на палубу и сразу пошатнулся' от удара ветра, едва удержался на мокрой скользкой палубе. С носа дождем летели брызги, больно секли лицо. Матросы окружили люк. Порывом ветра с него наполовину сорвало брезент, и теперь тяжелое полотнище билось и хлопало на ветру, как огромный черный флаг. Моряки пытались поймать его, снова натянуть на люк, но мокрый, одеревенелый брезент выскальзывал из рук, больно бил по плечам. Боцман кричал:
— Чертовы черепахи! Вам бы только юбки задирать у потаскух. Пригибайте его вниз. Ну, держи, на вались!
Нагнув голову, Журба кинулся к люку. В этот момент новый порыв ветра вырвал затрещавший брезент из рук матросов. Выгнувшись парусом, полотнище ударило Журбу в лицо с такой силой, что его руки, обламывая ногти, скользнули по мокрой парусине. В следующее мгновение ошеломленный моряк лежал на палубе, а брезент бился над ним, щелкал, плескался и жестким краем, обшитым манильским тросом, сек Журбу по голове. Перед глазами у него поплыли яркие и, как ему показалось, горячие звезды. Они вылетали из неведомой глубины и обжигали голову.
— Дохлые сельди, черви могильные! Живее, живее... Эй, трясогузка, вставай. Палуба — ас койка в кубрике! — кричал боцман Журбе, но моряк уже не слышал его.
Когда наконец люк был закрыт, матросы окружили лежавшего ничком Журбу.
— Поднимайся, — нагнулся над ним боцман. Он ощупал голову Журбы. — Что за черт?! — на пальцах была кровь.
Несчастье быстро объединяет людей, особенно на море. Матросы осторожно подняли Журбу. Он застонал. Его понесли. Боцман шагнул к нему и на что-то наткнулся ногой. Присмотревшись, он увидел, что это фуражка Журбы. Боцман поднял ее, отряхнул и пошел следом за матросами.
Журбу уложили на стол в носовом матросском кубрике. Его лицо и голова были в крови. При свете запыленной лампочки кровь казалась почти черной.
Врача, — бросил боцман одному из матросов. Он стер ладонью с козырька поднятой фуражки грязь и осторожно положил ее в изголовье Журбы.
Может, сами перевяжем? — предложил кто-то, но боцман подкрепил приказание такими отборными выражениями, что матрос стремглав убежал.
Моряки столпились вокруг стола. Пожилые и молодые, бритые и с бородами, одетые в старые заплатанные робы, комбинезоны, куртки и фуфайки, ,— все они сейчас были схожи одним — выражением глаз.
Через минуту Захматоза была уже в кубрике. В наспех накинутом белом халате она подошла к пострадавшему с тем деловым, решительным видом, который как-то сразу внушает окружающим уважение. Быстро осмотрев моряка, она попросила теплой воды.
Елена Васильевна осторожно обмыла лицо и еще сочившиеся кровью раны на голове. Журба застонал и приоткрыл веки. Над ним склонилось лицо Захматовой. Он силился вспомнить, где видел эти широко расставленные глаза, набегающие на лоб черные волосы, упрямо сжатые губы, родинку на полной белой шее.
Лежи спокойно, — строго проговорила Захматова.
Что со мной?
Пустяковые царапины, — Елена Васильевна говорила, как всегда, грубовато. Она начала выстригать волосы. Журба лежал спокойно. Лишь когда ножницы натягивали волосы около раны и боль охватывала голову, он стискивал зубы, На его лбу выступил пот. Захматова вытерла его и сказала:
А ты... Как звать тебя?
Максим Журба.
Ты, товарищ Журба, не молчи, — Захматова улыбнулась. — Говори. Чем это тебя так порубило?
У Журбы дрогнули губы. Она назвала его товарищем. В этом слове он почувствовал сейчас особую силу и нежность. Максим тихо повторил:
— Товарищ...
Захматова подумала, что он не знает ее имени:
Меня зовут Захматова, Елена Васильевна.
Спасибо...
Ты нежности не разводи, — прикрикнула она и передразнила: — Спасибо... Скажи спасибо, что тебе голову совсем не оторвало. Моряк...
Журба улыбнулся. Елена Васильевна забинтовала его голову и смазала йодом порезы на лице, отчего оно стало полосатым и немного смешным.
Дня два—три будешь лежать, потом ко мне придешь. Ну, поправляйся, товарищ.
— Спасибо, товарищ, — голос Журбы дрогнул. — Приходите еще... — После большой потери крови его клонило в сон.
Он уже спал, а матросы все еще растерянно молчали. Никто из них не проронил ни слова, пока эта женщина находилась в кубрике. И было странно видеть смущение на грубых лицах людей, привыкших отпускать скользкие шутки по адресу женщин, которых им когда-либо приходилось встречать.
Смуглый, похожий на мексиканца матрос с цепочкой красных кораллов на жилистой шее первым нарушил молчание.