Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI в.

Зимин Александр Александрович

Время настоятельно требовало крупных деятелей, способных справиться со сложными и большими политическими задачами, и такие деятели в России появились.

Порядок назначения на думные, равно как и на другие высшие судебно-административные и военные должности, определялся положением феодала на сословно-иерархической лестнице. Его традиции восходили к начальным этапам создания Русского государства. Он зависел от знатности «рода» (т. е. происхождения) и от «службы» данного лица и его предков великому князю. В литературе этот порядок называется местничеством.

О местничестве писалось очень много. Капитальные работы А. И. Маркевича в свое время как бы подвели итоги изучению этой проблемы. В первой из них автор подробнейшим образом характеризовал все известные ему источники и литературу о местничестве, а во второй дал очерк истории местничества в Московском государстве XV—XVII вв. [1499] Вслед за С. М. Соловьевым автор выводил местничество из системы родовых междукняжеских отношений Древней Руси. Наиболее четкую картину местничества

нарисовал В. О. Ключевский, также опиравшийся на общее представление государственной школы о борьбе родового начала и государственного в Московской Руси. Согласно его взглядам, «в Москве элементы местничества успели сложиться в целую систему. . . к княжению Ивана III и его сына Василия». Именно в эту эпоху происходил наплыв в Москву родовитых потомков великих и удельных князей. «Все эти князья Одоевские, Воротынские, Мстиславские, Микулинские, Ярославские и другие, — писал В. О. Ключевский, — ... занимали первые места и в думе». Мало того. «Важнее всего, — писал он в другом месте, — то, что решительное большинство в этом новом составе боярства принадлежало титулованным княжеским фамилиям». Войдя в состав Боярской думы, потомки удельных князей превратили ее в оплот «политических притязаний. . . служилой и землевладельческой московской аристократии», складывавшейся «из удельных элементов». Существо этих притязаний сводилось к требованию того, чтобы в управлении государством правительство руководствовалось местническим порядком назначения на должность. Именно «местничество сообщало боярству характер правящего класса или сословной аристократии». Благодаря местничеству служилая знать защищалась «от произвола сверху, со стороны государя». В конечном же счете «местничество было вредно и государству, и самому боярству, которое так им дорожило». [1500]

1499

Маркевич А. И. О местничестве. Киев, 1879. Ч. 1; Он же. История местничества в Московском государстве в XV—XVII вв. Одесса, 1888.

1500

Ключевский В. О. Сочинения. М., 1957. Т. 2. С. 140, 153—156; Он же. Боярская дума древней Руси. Пг., 1919. С. 239—240.

Построение Ключевского в модифицированном виде держится и до настоящего времени. Ряд критических соображений в адрес творца этой схемы высказал С. О. Шмидт, считающий, что «местничество было в руках центральной власти средством ослабления феодальной власти». В целом же причины сложения местничества Шмидт представляет себе следующим образом: «Примерно со второй половины XV в. при дворе московского великого князя прочно уже оседают в качестве служилых людей княжата, заметно потеснившие исконное московское нетитулованное боярство... Сложные иерархические отношения пришлых княжат между собой и с нетитулованными боярами определялись местническими обычаями». В конце концов и Шмидт делает справедливое заключение, что «история местничества по существу еще ждет исследователя». [1501]

1501

Шмидт С. О. Становление российского самодержавства. М., 1973. С. 262—307.

Это изучение необходимо начать с пересмотра источниковой базы, на которой держатся принятые в литературе представления о местничестве.

Основной вывод Ключевского о включении в Думу в конце XV—начале XVI в. массы княжат, выходцев из новоприсоединенных земель, был основан, как об этом уже говорилось, на дефектном Шереметевском списке боярских чинов.

Первоначально состав Думы был не широким, а узким. В 1505 г. в нее входили всего пятеро бояр и семеро окольничих. Из 12 думных людей только трое было княжат. В 1533 г. в Думе было 11 бояр, двое окольничих, причем шестеро бояр происходили из княжат. Аристократизм Боярской думы, как мы видим, нарастает к 1533 г., а не уменьшается.

Отсутствие «служилых княжат» в Думе имеет самое прямое отношение к местничеству. С Воротынскими и другими служилыми княжатами бояре не могли местничать уже потому, что они по отношению к думным людям составляли более высокую прослойку феодальной аристократии. [1502]

В тот период, когда, согласно схеме Ключевского, местнические отношения должны были устанавливаться и развиваться (т. е. в XV—первой трети XVI в.), его следы в источниках совершенно незначительны. Тогда же, когда оно должно было бы ограничиваться, о нем сохранилось множество известий (с середины XVI в.).

1502

Так, И. М. Воротынский в 1519 и 1521 гг. получал меньшие посты, чем кн. М. Д. Щенятев (РК. С. 61, 66, 67), но по рангу был выше его.

Так, для XIV в. достоверных данных о существовании местничества у нас нет. Так называемые местнические грамоты кн. Дмитрия Константиновича Нижегородского являются, скорее всего, фальшивкой XVIII в. [1503] Случай местничества Акинфа с Родионом Нестеровичем 1332 г. также относится к легендам (генеалогического характера), занесенным в летопись при составлении свода 1539 г. [1504]

От времени княжения Ивана III до нас дошло всего несколько известий, так или иначе связанных с проблемой местничества. В Устюжском летописном своде говорится, что воеводы под Казанью в 1469 г. «нелюбье держат промеж собя, друг под другом ити не хочет». Даже Маркевич, тщательно собиравший все сведения о ранней истории местничества, писал, что о достоверности этого известия «судить трудно». [1505]

1503

АСЭИ. Т. III. № 307, 308.

1504

Насонов А. И. История русского летописания XI—начала XVIII в. М., 1969. С. 355, 356.

1505

[ПСРЛ. Т. 37. С. 91]; Маркевич А. И. История местничества. С. 244.

Второе сведение также совсем глухое. В местническом деле 1609 г. кн. Б. М. Лыкова и кн. Д. М. Пожарского содержится ссылка первого из спорщиков на то, что по разрядам 1493 г. кн. И. В. Лыко был «выше» кн. Б. М. Турени. [1506] Речь, конечно, идет об интерпретации (позднейшей) ранних разрядных записей, а не о местничестве в XV в.

Наконец, во время похода 1500 г. Юрий Захарьич писал Ивану III, что ему «не мочно» быть в сторожевом полку: «То мне стеречи князя Данила». На это он получил суровую отповедь от великого князя, что «ино тебе стеречь не князя Данила, стеречи тебе меня и моего дела. . . не сором тебе быть в сторожевом полку». Здесь в строгом смысле слова местнического дела нет. Речь не шла о том, кому быть «под» кем из воевод. Юрий просто жаловался на несправедливость, играя каламбуром: в сторожевом полку он может только стеречь кн. Данилу, а не воевать. Юрий Захарьич даже не говорит о том, что ему «не вместно» быть под Щеней.

1506

Русский исторический сборник. М., 1838. Т. 2. С. 273, 278. Этот разряд есть в достоверных разрядных книгах, но никакого местнического дела там нет (РК. С. 22).

Словом, этот случай в полном смысле местничеством назвать нельзя. Поэтому прав Маркевич, считающий, что отказ Юрия «не имеет даже местнического характера». [1507]

Четвертый случай — грамота Ивана III (около 1490 г.) Ивану Судимонту, который был наместником на Костроме вместе с Яковом Захарьичем. Оказывается, Яков бил челом великому князю, что обоим наместникам «на Костроме сытым быти не с чего». Поэтому Иван III пожаловал Якова городом Владимиром, а Судимонту придал вторую половину Костромы. [1508] И здесь местнического дела нет, не говоря уже о том, что сама грамота сохранилась в списке конца XVII в. и имеет весьма странный характер (о Иване Судимонте нам вообще ничего не известно).

1507

РК. С. 30; Маркевич А. И. История местничества. С. 246.

1508

АСЭИ. Т. 3. С. 248.

От времени правления Ивана III до нас дошли два документа местнического характера. Помещены они в составе местнического дела 1504 г. П. М. Плещеева с П. Г. Заболоцким. Один из них — суд Ивана III по делу В. Ф. Сабурова и Г. В. Заболоцкого (60-е—первая половина 70-х годов XV в.). [1509] Суть дела сводилась к жалобе Сабурова на Заболоцкого, который на пиру у великого князя «не дал... места выше себя сести». Сабуров ссылался на то, что его отец Федор «сидел выше Григорьева отца Василья за многое бояр». Это показание было проверено боярским «обыском», в результате чего Иван III «оправил» Сабурова и «обинил» Заболоцкого.

1509

Р. С. 81—86. Датируется по упоминанию дьяка Алексея Полуектова, который фигурирует в источниках 60-х—первой половины 70-х годов XV в. (Веселовский С. Б. Дьяки и подьячие XV—XVII вв. М., 1975. С. 420—421; Зимин А. А. Дьяческий аппарат в России второй половины XV—первой трети XVI в. // Ист. зап. М., 1971. Кн. 87. С. 261—262).

В 1504 г. П. М. Плещеев жаловался на П. Г. Заболоцкого в связи с тем, что тот отказался с ним ехать в посольство в Литву, а «я, — писал Плещеев, — Лобана местом более». На основании грамоты В. Ф. Сабурова (а М. Б. Плещеев был «больше» Ивана Сабурова) спор был решен в пользу Плещеева. Документ 1504 г. был настолько важен, что его подлинник хранился в Государственном архиве («правая грамота Петра Плещеева на Лобана на Заболотцкого»). [1510] Местничество в обоих грамотах рисуется еще неразвитым. Определялось оно не родовитостью, а службой.

1510

ГАР. С. 77 (ящик 178), 393. В грамоте есть неясность. В мае—сентябре 1503 г. в Литву с Плещеевым был послан К. Г. Заболоцкий, а не Петр Лобан (возможно, он поехал вместо брата) (Сб. РИО. Т. 35. С. 412—439). Дело происходило в 1504 г., т. е. после возвращения из посольства. Иван III предписывал послам: чтобы «розни бы меж вас ни в чем не было» (Там же. С. 428).