Форпост
Шрифт:
Коряга вернулся из кабинета директора один, держа холщовый мешок с деньгами.
– Сваливаем! – бросил на ходу Вере и Федору.
В этот момент к ресторану на полной скорости подлетела патрульная милицейская машина с синим проблесковым маячком на крыше. Свирепо взвыла сирена. Вслед за первой машиной спешила и следующая, подвывая ей в такт.
И тут один из летчиков внезапно поднялся. В руке у него был пистолет. После долгих раздумий, связанных, очевидно, с карой за неуставное ношение оружия, он все-таки отважился на должные действия, прицелившись в Корягу и выстрелив.
Промах.
Он снова выстрелил и снова промахнулся, попав в зеркало бара. Стекло разлетелось на тысячу сверкающих кусков. В это время, обернувшись к нему, начала стрелять Вера. Она не промахнулась. Из дула ее обреза вырос оранжевый тюльпан. Выстрел свалил летчика на соседний столик, за которым сидели какие-то благообразные старухи. В этот момент мало что соображающий Федор вздернул к потолку револьвер и нажал на спуск. Бухнул выстрел, срикошетившая от короба светильника пуля, злорадно взвизгнув, угодила в мерцающий резервуар аквариума на барной стойке, взорвавшегося стеклом и хлынувшей на пол водой. Этого для публики оказалось слишком. Началась цепная реакция паники. Люди кинулись к выходу, опрокидывая столы и стулья, разливая напитки и вываливая еду из тарелок. В воздухе повис звон и грохот бьющейся посуды и падающей мебели. Расползалось текучее море неразберихи. Посетители, толкая друг друга, выскакивали в окна. Навстречу им устремились милиционеры с оружием в руках, но они не имели возможности стрелять, и не видели преступников в мельтешении мирных граждан, затопивших их.
Троица в капроновых масках бросилась к черному ходу. По пути Коряга выстрелил в единственного милиционера, которого увидел. Тот медленно осел на пол.
Забравшись в машину директора, Коряга, отбросив мешок с деньгами на заднее сиденье, лихорадочно завел двигатель и тут же направил машину по узкой аллее к дальним воротам. Протаранив их, автомобиль рванулся вперед и вылетел на улицу, уже спокойно покатившись по ней. Вой милицейских сирен затихал вдали.
Ловко лавируя в узких просветах между заборами, Коряга выехал на пустырь, пересек его, свернув в кустарники и, продравшись сквозь их цепкие кущи, выбрался на сухое равнинное бездорожье. Затем, плавно минуя маленькие лощинки, поросшие мелкими деревцами, устремился вперед по разведанному накануне пути.
– Все живы, и мы возвращаемся домой богачами, - сказал он, нарушая долгую паузу.
Ответом ему были сокрушенные, но и с долей облегчения, вздохи Веры и Федора.
Теперь перед ними открывался всепрощающий мир и масса новых возможностей. Во всяком случае, так им казалось...
В эту ночь Федор не мог уснуть. Когда по крыше застучали первые капли начинающегося дождя, он вышел во двор. Вскоре разразилась гроза, обрушившись водопадами дождя на стылый мрак ночи. Но он, стоящий без рубашки у порога, не обращал никакого внимания на льющиеся по плечам пузырящиеся потоки воды.
Удары грома отдавались во тьме, как разрывы снарядов. Отсветы молний придавали окружавшему миру пронзительную рельефность, обнажая глубь черных трещин на бревенчатых стенах жилища, трепещущую листву яблонь и призрачную ширь тянувшейся к горизонту равнины. Кряжистые деревья у дороги протягивали к небу узловатые руки, словно грозили в слепой ярости гнувшей их непогоде. А для Федора вспышки молний были вспышками недавних выстрелов, а гром - их грохотом.
Его хлестали порывы ветра и глаза застилали хлестко бьющие по лицу пригоршни дождя. И в этом в разгуле стихии вокруг него словно кружила какая-то осознанная и суровая высшая сила, заставившая его выйти сюда. И он спрашивал эту силу, почему ей угодно вести его темной и противной его духу стезей, почему его сладостная мечта стать священником в маленькой и уютной деревенской церкви, отныне и навек неисполнима, и как отринуть все то, что связывает его с Корягой и с Верой, этими изгоями, которых он беззаветно и искренне любит…
А когда непогода, шурша своими темными одеждами дождя и мрака, ушла, и на темно-синей шали неба размыто засветилась луна, он вернулся на чердак, улегшись на матрац неподалеку от Коряги. Глаза того были закрыты, но в свете ночного неба, пробивающегося сквозь чердачное оконце, Федор заметил на лице друга две блестящие полоски, тянущиеся по щекам. Что это? И тут дошло: следы слез. Все это время Коряга молча плакал.
Федор стесненно кашлянул.
– Что-то хочешь сказать? – спросил его Коряга, по-прежнему не открывая глаз.
– Ответь, - сказал Федор, - что бы ты хотел сделать в этой жизни? И как бы хотел ее прожить?
Коряга задумался. Таких вопросов ему еще не задавали.
– Плохо то, что я вообще существую, - наконец ответил он. – Думаю, я родился для зла. Чтобы я хотел? Да ничего особенного. Я бы остался здесь, распахал поле, засадил бы его чесноком или еще чем-нибудь полезным людям, да и перебивался на свои труды. Зачем мне все эти ограбления и постоянные страхи?.. Если нам сделают документы, поедем в какую-нибудь деревню подальше, где устроимся и станем жить на земле и землей… И еще: я долго думал, и вот о чем хочу спросить тебя: неужели есть только ад и рай? Конечно, на рай я не претендую. Но мне не верится, что души всех нас, грешников, поголовно сметают в какую-то зону, на всякие круги и режимы разделенную… Что хорошего может дать зона? Когда приближаешься к ней, уже начинаешь чувствовать излучение зла. А те, кто попадает в нее молодым, учатся в ней воровать, насиловать и не испытывать при этом никаких чувств. Никого она не исправляет, озлобляет только. Ну, и прививает страх перед новым в нее попаданием. Но прививка страха – не исправление. И какая тогда цена аду, если он устроен, как зона?
– Мы просто не знаем, каков он, - сказал Федор. – И нельзя мерить то, что сейчас, и что будет потом, нашими мерками. Это все равно, что измерять душу всякими вольтами и амперами…
– А если вообще ничего нет? – спросил Коряга. – Ни ада, ни рая, ни Бога?
– Тогда, - ответил Федор с неосознанной горечью, - вся наша жизнь бессмысленна и цена ей – ничто. Как и цена смерти. И в этом случае бояться нам совершенно нечего. Но и совершенно нечего нам бояться, если существует наш творец Бог, ведающий о каждом. Ибо спасение - в нем. И не бояться надо его, а соразмерять себя с его замыслом, тебе предназначенным и тобою уясненным…
– Подозреваю, что все мои художества, - отозвался Коряга, - не очень-то его замыслу соответствуют. Однако – я остановлюсь. Обещаю. И все грехи мои – ради воли, где их искуплю. Как мне хочется, чтобы Он поверил в меня, Федя!
На Федора накатила волна нежности, его охватило такое теплое чувство, что на секунду показалось: сейчас оно растопит его, а он растворится в нем без сожаления.
– Он примет нас! – сказал убежденно.