Форпост
Шрифт:
Машину директора ресторана они оставили в паре километров от дома, в перелеске, забросав ее ветвями, матерым отцветшим репейником и жирными листьями лопуха.
Из дома вышли налегке, взяв лишь оружие – за вещами решили подъехать на колесах.
Шли через мокрое от росы поле подсолнечника, окутанные его масляным, в горечь вызревшим запахом.
Перелесок, тонувший в утреннем сером тумане, был сонным, обреченно пожелтевшим под дыханием наступающей осени и отчужденно печальным.
Они остановились, одинаково сознавая свою сопричастность к этому тихому заброшенному уголку местного безлюдья, к его грусти об уходящем летнем раздолье и покорности скорому слякотному ненастью, смывающему веселые зеленые краски в услужении будущему заупокойному торжеству неотвратимой зимы.
И тут, словно вязкими глыбами, валящимися с небес, грянули тяжело, злобно и раскатисто слова из таящегося в чаще мегафона:
– Лечь на землю! Сопротивление бесполезно! К оружию не прикасаться!
Коряга, мгновенно припав на колено, тут же пустил в сторону леса веер пуль из автомата, Вера, чуть откачнувшись в сторону, выдернула из-под полы плаща обрез, пальнув из него наугад в ближайшие кусты, из которых тут же донесся стон.
Благостный лесной мирок в ту же секунду пронзили оранжевые ответные вспышки выстрелов.
Федор, будто окаменевший, стоял столбом. Время текло помимо него, он еще пребывал в тишине утренней безмятежной природы, а то, что творилось вокруг, происходило будто бы в ином, параллельном мире, это был мираж, сон, ужасное воплощение тех кошмаров, что только неясно брезжили когда-то в его сознании, ничем не способные найти своего подтверждения в реальности. Лишь отдаленно доходило понимание о милицейских кознях, кропотливо готовящейся операции их задержания, сметливости и трудолюбии всякого рода ищеек…
А затем мираж обрел выпуклость, рельефность, и заслонил собой лес, небо, горизонт, и он увидел огромную фигуру Коряги в изодранном пулями плаще и его глаза, горевшие огнем безумия. В одной руке тот держал автомат, вторая повисла сломанной ветвью, истекающей кровью.
Он надвигался на приближающегося к нему милиционера, воздевая автомат над головой, как дубину. Милиционер три раза выстрелил в него, и каждый выстрел проделал дыру в плаще Коряги, внезапно остановившегося и упавшего на колени. Затем, с выражением величайшего напряжения и муки в глазах, он стал подниматься на ноги.
В этот момент в милиционера выстрелила Вера и тот, откинувшись спиной назад, тоже упал.
Тут же хлынула череда ответных выстрелов.
Когда под ними упала Вера, словно ее поглотила трава, Федор, глядя, как из кустов к нему приближаются смазанные фигуры в синей униформе, бросился к Коряге.
И – поразился, наткнувшись на его улыбку – потерянную, но странно беспечную.
– Хорошо, что мы успели поговорить вчера, - прошептал Коряга. – Все будет здорово, Федя. Только ты не оплошай тут… А со мной – все нормально: я точно знаю, кем буду там… Там я буду охранять границу рая от ада…
Федор, словно очнувшись, оглянул чужое и ненужное ему внешнее.
Его со всех сторон окружили милицейские в цивильной одежде и в форме, и это было с одной стороны страшно, а с другой - забавно и глупо, будто он выиграл какой-то приз, с которым его пришли поздравить.
– Брось револьвер, Федор, - сказал стоявший неподалеку от него милиционер с потемневшим от злости и затаенного страха лицом. – Ты же хороший парень, мухи не тронешь, мы знаем…
На лице Федора внезапно появилось какое-то задумчивое выражение.
Он посмотрел в сторону лежавших поодаль Коряги и Веры. Сквозь ошеломленность чувств и оборванность дыхания, до него дошло: теперь тот мир, к которому он так трудно привыкал, разрушен. И снова тюрьма, снова унижения и мука… И именно этот парень напротив тому причиной…
Он спокойно достал из-за пояса «наган», подал его милиционеру, а когда тот вздохнул облегченно, потянувшись к оружию, револьвер выстрелил… Один раз, другой…
Потом Федор ощутил свои губы. Чувство было такое, словно они слиплись в засохшей грязи, или в запекшейся коросте. Он попробовал пошевелить ими и разодрал с громким, как ему показалось, хрустом запекшуюся корку. Губы были сухими — две полосы засохшей кожи. Во рту тоже было совершенно сухо, а язык был шершавым, как наждак.
Двигаться он не мог, не чувствуя своего тела. Он мало что мог вспомнить, кроме оранжевых вспышек из кустов, словно расцветающих звездными клиньями, рваные темные дыры, возникающие на плаще Коряги, облачко розового тумана от пули, ударившей под горло падающей в траву Веры, и собственное ощущение боли, поглощенной мраком, из которого он сейчас мучительно выбирался. Им уже различался свет и, как ему казалось, он выныривал из глубины, долго и трудно приближаясь к поверхности воды. Да, вот он выныривает и чувствует какой-то запах... и понимает, что это нашатырь.
Затем перед ним возник какой-то темный фон со знакомым, но еще неясным предметом, отсвечивающим тяжело и тускло, и вот он видит старика в рясе с серебряным крестом, а за ним – какую-то седую женщину…
– Он приходит в себя, - проговорил чей-то голос. Слова прогрохотали так, словно их вещал мегафон. Тот, что был в лесу. Эхо слов молотом ударило в сознание Федора.
Черты людей, находящихся рядом обрели ясность, и он спокойно и отчужденно понял, что с ним его отец и мать.
Чувство стыда, терзавшее его ранее, как неоправдавшего надежд семьи преступника, показалось ему смехотворным и по-детски наивным. Мать была погружена в глубокое горе, что тоже представилось ему полной напраслиной, единственно – кольнула жалость от вида ее печального лица, опухшего от слез. Отец скорее был озабочен и расстроен.
Над одной из своей исхудавших рук Федор увидел прозрачный шланг, тянущийся к такому же прозрачному пакету с какой-то жидкостью, притороченному к высокой хромированной стойке. Другая рука была забинтована. Ему очень хотелось пить.