Форсированный марш
Шрифт:
Мясник отер пивную пену с губ тыльной стороной своей волосатой руки. Августовская жара уже заставила его вспотеть. Затем он посмотрел на Шульце и ухмыльнулся.
— Шарфюрер Шульце, ты считаешься главным шутником нашего батальона. Расскажи же нам какую-нибудь шутку!
— И постарайся рассказать нам что-нибудь по-настоящему скабрезное, Шульце, — промурлыкал шарфюрер Гросс. У него была привычка жевать бритвенные лезвия, когда он напивался до смерти. — У меня всегда встает, когда я слышу что-нибудь скабрезное, триппер-полицейский Шульце!
Шульце побагровел от ярости. Он с трудом поднялся
— Ты хочешь услышать что-нибудь скабрезное, чтобы у тебя встало, Гросс? А может быть, ты просто возьмешь свой член своими пальцами и крепко потрешь его, пока не кончишь? Будет и дешево, и сердито. — Он повернулся к Метцгеру. — Значит, вам нужна шутка? А как насчет шутки про двух монахинь, которые вдвоем распевали церковные гимны в одной постели?
— Что? — Мясник непонимающе воззрился на него.
— Черт, — выдохнул Матц, сидевший рядом с Шульце, — этот ублюдок совсем тупой. Он не понимает даже самых простых шуток!
— А что ты скажешь насчет шутки про пластического хирурга, который повесился? — попробовал зайти с другого конца Шульце.
— Ты называешь это хорошей шуткой? — начал заводиться Метцгер. — Черт бы тебя побрал, Шульце, расскажи нам что-нибудь такое, от чего мы действительно попадали бы со стульев со смеху! Мы не хотим слушать всякое дешевое дерьмо, ты что, не понял? Нам хочется услышать что-нибудь такое, чтобы от смеха можно было обоссаться!
Шульце с выражением отчаяния поднял глаза к потоку, точно моля Господа, чтобы тот убрал его куда-нибудь из этого места, где собралось так много дураков.
— Хорошо, гауптшарфюрер, — проговорил он наконец, — мне кажется, я нашел для вас хорошую шутку. — Он тщательно подбирал слова. — Вы знаете, что сказал солдат своей жене в первую ночь, возвратившись домой после полугодового отсутствия? — Шульце знал, что эта шутка приносила ему неизменный успех на протяжении последних трех лет.
— Нет, — с интересом воззрился на него Мясник. Все остальные унтер-фюреры также оживились. Французские официантки к этому моменту успели вновь наполнить их кружки свежим пивом.
— Он сказал ей: «Хорошенько посмотри на пол, дорогая, потому что в течение всех последующих сорока восьми часов ты не увидишь ничего, кроме потолка!».
В помещении раздался бешеный взрыв хохота. Шульце покосился на смеющиеся, красные от выпивки лица своих товарищей с неприкрытым отвращением.
— Вот это и есть то, что я называю хорошей шуткой! — давясь от смеха, выкрикнул Мясник. По его лицу текли слезы. Он схватился за свою кружку. — Товарищи! Давайте осушим наши чаши до того, как станет слишком холодно. Прозит!
Шульце выглянул в окно. Его взгляд скользнул по залитой ярким солнечным светом уютной площади. Погода была просто великолепная. Повернувшись к своему приятелю, он пробормотал:
— Матц, не глотай слишком много этой мочи попугаев. Помни о том, что нас ожидают гораздо более интересные вещи.
Затем он улыбнулся, думая о той мести, которую вскоре учинит в отношении гауптшарфюрера Метцгера, и подмигнул Матцу. Одноногий эсэсовец лучезарно улыбнулся ему в ответ.
То же солнце, что сияло за окнами казармы батальона СС «Вотан» в Дьеппе, заливало в этот вторник 18 октября 1942 года дороги южной Англии. Солнце было таким жгучим, что превращало грузовики с солдатами, медленно двигавшиеся к морю, в настоящие раскаленные душегубки. Эти грузовики медленно тащились мимо старинных церквей, некоторые из которых относились еще к эпохе легендарного короля Артура, мимо древних домиков под черепичными крышами и въезжали на узкие, постоянно петляющие улочки. Эти вымощенные булыжником съезды в конце концов приводили прямо к морю, расстилавшемуся внизу ослепительно сияющим голубым полотном.
Грязные мальчишки в рваных рубашках, которые носились вдоль обочин дорог, мастеря игрушечных лошадок из спичек и смолы, махали им руками. Но их матери, давно уже расставшиеся со своими мужьями, изможденные и ни на что уже не надеющиеся, скользили по грузовикам равнодушными взглядами. За прошедшие с начала войны годы они видели слишком много грузовиков, которые привозили солдат в порты, — но только назад эти солдаты почему-то никогда не возвращались.
Спрыгнув с грузовиков, солдаты выстраивались согласно своей принадлежности: батальоны канадских стрелков, Эссекский шотландский полк, стрелковый полк Монт-Ройял, королевский полк легкой пехоты герцога Гамильтона, канадский полк королевских шотландских гвардейцев. Всего в общей сложности их набиралось до пяти тысяч человек. Построившись поротно и повзводно, солдаты начали маршировать к порту, проходя мимо выцветших полотен с лозунгом: «Второй фронт — сейчас!», громко топая по булыжной мостовой. Их оружие и боеприпасы громко звякали в такт с их шагами.
Но никто не приветствовал их, не бежал им вслед. Никто не орал им: «Здорово, солдаты! Здорово, храбрецы!». Не было оркестров, игравших воодушевляющую музыку. И это было совершенно правильно. Потому что из пяти тысяч человек, которые тяжело шли по булыжной мостовой, яростно сжимая в руках свое оружие и обливаясь потом под сжигающим все живое августовским солнцем, лишь двум тысячам было суждено вернуться обратно в Англию.
— Господа, — произнес оберштурмбаннфюрер Гейер. — Я знаю, что сегодня очень жарко, но могу я все-таки попросить вас сосредоточиться? — Он взглянул на собравшихся перед ним офицеров батальона СС «Вотан» с плохо замаскированным презрением.
Офицеры батальона, одетые в черные брюки и белую летнюю униформу, уставились на своего командира.
— Через несколько мгновений мы проследуем в унтер-фюрерскую столовую для того, чтобы поучаствовать в одном из социальных мероприятий, в которых наш уважаемый рейхсфюрер, с его непреодолимой мелкобуржуазной слабостью к подобного рода вещам, заставляет нас принимать участие. — Стервятник с вызовом посмотрел на членов национал-социалистической партии, готовый парировать любой негодующий возглас того, кому подобное фамильярное упоминание о привычках Генриха Гиммлера покажется оскорбительным или подрывающим самые основы нацистской идеологии. Однако все сидевшие перед ним офицеры больше страшились его самого, нежели далекого Генриха Гиммлера, и поэтому сочли за благо промолчать и никак не демонстрировать свою реакцию.