Форт Далангез
Шрифт:
Лебедев выхватывает из багажника автомобиля какие-то кофры с самым необходимым штабным имуществом. Бедняга делает вид, будто вовсе не обижен, но я-то знаю, как хочется ему отправиться вместе с товарищами на возможно опасную и безусловно скорбную прогулку за телом моего погибшего "племянника". Адамчик без сомнения герой и достоин самых высоких воинских почестей, однако жизнь идёт вперёд, и наша работа должна продолжаться…
Мыслям моим мешает сумятица, царящая на площади, куда уже вкатилось несколько обозных телег со штабным имуществом. На одной из них я примечаю сияющий надраенной латунью бок самовара. Мучительно хочется чаю и курить. Я тороплюсь к своему новому штабу. Раздосадованный и основательно нагруженный Лебедев тащится следом за мной.
—
Оперативно поменяв досаду на озабоченность, Лебедев бросается сначала в штабные комнаты, откуда выкатывается уже с пустыми руками. Отдав честь мне и Масловскому, торопится к обозникам.
— Аллилуйя! Аллилуйя! — вопит этот несуразный человек.
Мы с Женей входим в наш новый штаб. В помещениях выстужено так, что виден пар от дыхания.
Наш новый штаб — обычный турецкий дом. Каменная кладка перемежается с деревянными брусьями. Подобная конструкция делает постройку более пластичной. Таким образом турки строят дома по всей восточной Анатолии, где зимняя стужа сменяется летним зноем и уже в октябре лужи покрываются первым ледком. По левую и правую сторону от тяжеловесной входной двери, на пеньковой верёвке, прикреплено по деревянной колотушке. Стук левой колотушки по металлу адресован мужской половине жильцов, а правой колотушки по дереву — женской. Сам дом состоит из нижней хозяйственной и верхней жилой половины. За тяжёлой входной дверью расположены сени, где под лестницей, ведущей на второй этаж, расположена низенькая дверь кладовой. Кладовая — холодная проходная комната, за которой расположена святыня турецкого дома — тандырбаши, или кухня под ступенчатым куполообразным потолком с небольшим круглым потолочным окошком. Тут расположен и вечно пылающий камин, и резные полки с разнообразной латунной и медной утварью. Тандырбаши — самое тёплое место в доме. Стенки камина, также имеющие куполообразную форму, раскаляясь, обогревают весь дом.
С первого этажа на второй ведёт устланная потёртыми разноцветными коврами лестница. Я трогаю рукой шаткие, отполированные временем перила. На стенах, кроме хозяйских портретов и символа османов — пятиконечной звезды и полумесяца на красном фоне, — с изумлением вижу двуглавого имперского орла. Знамя старое, с обтрепавшимися краями, скорее всего, наследие предыдущей русско-турецкой кампании. Ну что ж, на этот раз мы взяли реванш.
Верхний этаж дома по местному обычаю делится на женскую и мужскую половины. Над нашими головами деревянные потолки с вычурной резьбой в староосманском стиле. Самая богатая и уютная из всех комнат предназначается для гостей. На стенах, полу, скамьях — повсюду мягкие ковры из ворсистой шерсти. На стенах кроме ковров и разнообразного холодного оружия в узорчатых ножнах вижу лыжи и всевозможных модификаций снегоступы. Как же без них? Мы ведь в Турецкой Сибири. Гостевая комната дополнительно обогревается жарко натопленной буржуйкой. На широком деревянном подоконнике чудо из чудес — медный, чеканный сверкающий самовар, именуемый в здешних местах "семевером". Рядом с ним на пылающей спиртовке — и когда же это Лебедев успел? — медный же заварной чайник. Пахнет дымком и пряными травами, добавляемыми по местному обыкновению в заварку. Лебедев хлопочет. Руководимые им казаки уже устанавливают мой походный рабочий стол между буржуйкой и окном. Стол Масловского — возле двери. В соседней комнате на мужской половине дома они установят мою койку. Штаб расположится на женской половине.
Женя Масловский, по обыкновению не отстающий от меня ни на шаг, со свойственным ему ироническим интересом рассматривает настенные украшения типичного турецкого дома. Особо его восхищение вызывают лыжи.
— Вот бы господина Ковшиха сюда, — раздумчиво говорит он. — Устроил бы эквилибристический спуск на лыжах с горы Паландокен.
Оба мы с грустью вздыхаем. От военной работы человек черствеет. С годами горечь утраты притупляется. Смерть на войне — явление частое, я бы даже сказал обыденное, но гибель Адама, его геройство…
— Всё-таки, Николай Николаевич, я заметил: нет ничего теплее русской избы… Как-то там наши на Юго-Западном фронте? — пытаясь разрядить обстановку, произносит Масловский.
— Там-то уж по-настоящему жарко, не сомневайся, Женя, — отвечаю я. — Давай распределимся так: этот стол мой, а вот этот тебе.
— От окна дует, Николай Николаевич.
— Из двери — тоже. Так что по отношению к сквозняку мы с тобой будем на равных…
Сбросив с плеч шинель, Женя отошёл к окну. Я прикоснулся к железному боку небольшой печурки. Чуть тёплая. Я предпочёл не раздеваться, а дождаться, пока Лебедев затопит по-настоящему и разберётся наконец с самоваром. Однако мой ординарец не спешил присоединяться к нам.
— Аллилуйя! Аллилуйя! Победа же, победа! — кричал он где-то совсем близко.
Его крики заглушали выстрелы — казаки салютовали кому-то.
— Большие потери… — задумчиво проговорил Жена, глядя в окно. — Закоченевшие трупы вдоль дорог. Много трупов. Штабеля. Наши и турки. Похоронные команды не справляются…
— Что с тобой, Женя? Устал?
Подойти бы к нему, заглянуть в лицо, но невозможно пересилить себя и отойди хоть на шаг от чуть тёплой печки. А полковник Масловский справится. Чай, не мальчик. Где же Лебедев? Где этот реалист-недоучка и доморощенный циник? А с улицы снова и голосом Лебедева: "Брат ты мой! Живо-о-ой!!! Аллилуйя!"
— Я к тому, что Лебедев немного того… — Масловский обернулся ко мне, пенсне блеснуло. — Насмотрелся ужасов, вот и несёт его по кочкам. Может, и отойдёт, как вы думаете, Николай Николаевич?
— Надо кого-то послать… совещание… к вечеру прибудет сам Николай Николаевич Романов. Зови Лебедева. Без него как без рук.
Лебедев явился на зов скоро, но по-прежнему сам не свой и с охапкой хвороста в руках. Я сразу заподозрил у него тиф. Этого ещё не хватало!
— Тебя лихорадит, братец? — спросил я осторожно. — Не тиф ли?
— Никак нет, ваше сиятельство! Ура! Ура! Ура!
— Не кричи. Чаю нам с коньяком и какой-нибудь еды… и… прекрати балаган!
— Какой же вам ещё еды? — изумление Лебедева показалось мне совершенно искренним.
Вот только глаза его мне не нравились — слишком блестящие. Такой блеск придаёт глазам тифозный жар.
— Сегодня вечером банкет по случаю награждения героев, а пока хоть каши нам принеси от общего котла, — проговорил Масловский.
— Там с жеребятиной, ваше высокопреосвященство…
— Там не сбрендил ли? — возмутился наконец Женя. — Начитанный дурак! Напиться так скоро ты не посмел бы, да и не было у тебя возможности. Так возьми себя в руки. Перед тобой твои командиры! Отвечать по уставу!
Хворост с грохотом посыпался на пол.
— Господам офицерам, может, и не понять, а только радость меня до самого дна пробрала. Узнал, где у меня низ, — проговорил Лебедев и заплакал. — Сажайте в гауптвахту, ежели не по уставу… что угодно… да только рад я, потому что встретил Аллилуйю. Вот тут, на площади. Он с виду турок-турком, но как ко мне кинулся! Как обрадовался! Он жив, жив, Николай Николаевич! Жив!!!
Тут уж и меня, как выразился Лебедев, "до дна". Кричу, себя не помня:
— Самовар! Коньяк! Кашу с жеребятиной! Галлиулу! Немедленно! Сюда! Исполнять!!!
Дверь тут же распахнулась, и Лебедева вынесло наружу, как выносит порывом сквозняка ненужную бумагу. Жду Галлиулу, волнуясь, как нашкодившая курсистка перед неизбежной взбучкой от классной дамы. Тот является в сопровождении довольного Лебедева. Галлиулу усаживают в кресло, подают чай, но тот настолько смущён, что, отказавшись от чая, самочинно пересаживается на табурет. Сидит на краешке, сомкнув колени. Стесняется, герой. Мы же с Масловским устраиваем ему форменный допрос. Как подал бумаги? Что видел? Как выжил? Герой порывается встать во фрунт. Хлипкий табуретец выскальзывает из-под его тощего седалища и с грохотом валится на пол.