Фраер
Шрифт:
Париж живет в полной гармонии со своими жителями — весело, деловито, чуть суетливо, не замечая окурков на тротуарах, как говорят парижане, «нон шалан».
Много лет назад жители Парижа ворвались в самую неприступную крепость -тюрьму Франции. Земная жизнь самой страшной тюрьмы Франции закончилась бесславно. Сегодня о ней напоминают лишь контуры тюрьмы, выложенные на мостовой.
Может быть именно поэтому парижане так открыты, искренни и свободолюбивы?
Я буду смотреть в окно на гуляющих парижан, пить кофе с круаcсанами и апельсиновым джемом и удивляться своей памяти. Было ли всё это со мной? Или это был сон?
* * *
Я не помню сколько дней или часов плавал между бредом и явью. Я никогда ещё не был в таком странном положении. Я видел перед собой серое поле. На растрескавшейся, как от атомного взрыва земле, гнулась под ветром одинокая былинка. И во мне жило осознание того, что былинка это я. И я остался один на всей планете. Один! Моё сознание кричало- «Я не хотел этого».
Боже мой, как же мне было страшно и жутко в тот момент!
Потом какие-то странные звуки стали доходить до меня.
Это лязгнул засов и в конце коридора хлопнула входная дверь. По бетонному полу коридора загрохотали тяжёлые шаги. Заскрипела дверь.
Прапорщик с повязкой на рукаве вошел в камеру. Я увидел освещенное лампочкой крупное бледное лицо с красными от недосыпа глазами.
За его спиной стояло несколько зэков с носилками.
– Этих, на выход!
* * *
Из ШИЗО нас подняли в зэковскую больницу. Стояла утренняя тишина, синие лампочки зловеще освещали коридор. В воздухе висел стойкий запах карболки. По локалке прогуливались остриженные наголо мужики в серых застиранных кальсонах и байковых халатах. Блатные и козлы щеголяли в белых брюках, пошитых из украденных простыней.
В палате стоял запах гноя, который никого особо не беспокоил.
Через полчаса по коридору забегали шныри-санитары, в зэковской робе, с лантухами- повязками на рукавах. Пришёл какой то человек в белом халате.
У меня были переломаны обе ноги. Сломан позвоночник. У Женьки переломан таз.
Его тут же утащили на операционный стол. Спустя несколько часов унесли и меня. Оперировал капитан медицинской службы Бирман. Перед тем как вдохнуть в свои лёгкие эфир, рядом со мной возникли глаза хирурга, глянули зрачки в зрачки. Я увидел печальные еврейские глаза поверх повязки.
Хирург что-то сказал. И вдруг стало легче на сердце.
Не спалось в первую ночь, да и в последующие тоже. Ныли ноги, проткнутые металлическими спицами Илизаровского аппарата.
После побега моя личная карточка переместилась в картотеку для склонных к нарушению лагерной дисциплины. Начальник режима лично нарисовал на деле красную полосу, такую же, как на тунике римских всадников.
Красная полоса на обложке личного дела или прямоугольный штампик "Склонный к побегу"на первой странице, словно тавро на шкуре жеребца. Так метят чрезмерно вольнолюбивые натуры, за которыми Администрация должна была надзирать неусыпно.
Это правило соблюдалось неукоснительно. Каждые два часа в палату заходил ДПНК, чтобы удостовериться в том, что я нахожусь на своём месте. Несколько раз за ночь, стуча каблуками заходили контролёры, светили фонарями в лицо.
* * *
Самым известным врачом на областной больнице был заведующий хирургическим отделением, Михаил Михайлович. Между собой зэки, как водится, звали его Мих- Мих.
Фамилия его была... Нет! Не скажу. Каждому человеку надо оставлять шанс на покаяние...
Мих- Мих был известен тем, что тех, кто ему не нравился, он резал на операционном столе без наркоза.
Тяжелобольному за курение в палате мог объявить, что лечить его не будет и выписать обратно в лагерь.
Только что прооперированных, отправлял в ШИЗО.
Ещё в хирургии было три медсестры. Работа в зоне считалась престижной.
Государство доплачивало им за женский риск в мужской колонии. Называлось это «за боюсь». Хотя в лагере вряд ли кто посмел бы их обидеть.
Дежурили медсёстры посменно.
Татарка Фаина была красивой восточной женщиной и такой же злой. Молча вкалывала укол и выходила. Второй была Раиса Ивановна, толстая женщина предпенсионного возраста. Третья была, Татьяна Ивановна, Таня. Высокая, стройная, лет тридцати, с пучком рыжих волос.
Лицо у нее было очень милое, с ямочками на щеках, а глаза с синевой, цвета сапфира, миндалевидной формы, слегка удлиненные карандашом. Она казалась похожей на добрую фею.
Медсёстры нравились, как нравятся любые женщины в подобных условиях. Из тридцати пяти человек лежащих в хирургическом отделении, все тридцать пять, включая педераста Яшку Ушастого томилось похотью.
Держала Таня себя довольно уверенно и свободно, говорили, что она не замужем. Одна воспитывает дочь. До этого служила медсестрой в Афганистане. Там платили чеками. Деньги ей были нужны. У дочери было редкое заболевание, сопровождающееся повышенной ломкостью костей- несовершенный остеогенез.
Когда я после наркоза пришёл в себя, то увидел женские глаза, смотрящие на меня. В этих глазах была Вселенная.
Таня смотрела на меня долгим, добрым, правда, чуть-чуть с горчинкой взглядом.
А мне, несмотря на боль, хотелось погладить пушистую гривку её волос.
* * *
Мои ноги были закованы в металлические аппараты, состоящие из четырех стержней, которые соединяли несколько колец. В кольцах были туго натянуты перекрещенные спицы. Крепили конструкцию гайки и болты.
Сломанные кости, протыкались металлическими спицами под углом девяносто градусов, туго натягивались и фиксировались.
Когда тебе протыкают кость спицей — удовольствие небольшое, но выбора нет. Либо терпеть, либо хромать всю жизнь.