Фраер
Шрифт:
Я достал спрятанную за подкладку сигарету.
За полчаса новый знакомый рассказал мне всё, какой контингент, чем кормят, за что устроился сам.
Его звали Олегом. Был он из Молдавии, здесь служил, потом женился, остался. Здесь же и зарезал свою жену. Потом попытался сжечь тело.
Свидания были запрещены. Нельзя было также читать, писать, громко разговаривать. Радио, телевизора нет. Но, правда, имелся неполный комплект домино и непонятно для чего картонное шахматное поле.
Врачи не появлялись. Никакого лечения не проводилось. Зато персонал круглосуточно фиксировал в журнале
По утрам в унылом больничном сквере разгуливали те, кого всё же признали больными.
Они были одеты в одинаковые халаты горчичного цвета.
Предпочитали гулять поодиночке. Некоторые беседовали сами с собой, энергично жестикулируя при этом. Другие отрешённо смотрели себе под ноги.
Под их ногами шуршала жёлтая листва. Маленький худой армянин, грохоча, катил телегу, на которой стоял бак с кашей. Застиранный байковый халат делал его похожим на старуху Шапокляк.
Год назад, проходя службу в танковом полку, он угнал танк. Его хотели судить. Но приехали родственники из Еревана. Солдата комиссовали и он начал делать карьеру на стезе психиатрии. Пока правда в качестве сумасшедшего. Но ему уже доверяли столовые ножи и разрешали свободное перемещение по территории диспансера.
Олег умудрялся где-то доставать сухой чай. Мы жевали сухую заварку, запивая её водой из под крана.
Чай на какое -то время давал иллюзию кайфа.
По ночам я пересказывал однопалатникам прочитанные книги, читал стихи. Наибольшим спросом пользовались диссидентская поэзия моего студенческого друга Серёги Германа:
И плакала земля,
когда ломали храмы,
когда кресты переплавляли на рубли,
когда врагов,
под стук сапог охраны,
десятками стреляли у стены.
А кто заплачет обо мне,
когда судьба закончит счёт
и жизнь моя,
под слово- Пли!
У грязных стен замрёт.
Некоторые милиционеры ночью выпускали нас в туалет, курить. Примерно через три недели, я предвидя скорую выписку, в туалете разодрал футболку. Сплёл из неё верёвку, спрятал в подушке. Ночью снова попросился в туалет и там, услышав шаги санитара, сымитировал повешение.
Меня притащили в палату. Санитара заставили писать объяснение. Потом он долго сокрушался, «и чего я тебя спасал урода!? Премии из-за тебя лишили».
Трюк не удался. На следующий день меня выписали и отправили на тюрьму.
* * *
Суд был суровым и скорым: вся его процедура заняла не более часа. Обвинитель запросил семь лет.
"Этого срока, - сказал он - будет достаточно, чтобы подсудимый исправился и стал равноправным членом общества". Интересно, какой Бог наградил прокурора таким даром,
Перед приговором я загадал:- «Если пронесёт, обещаю завязать с нечестной беспутной жизнью. Женюсь. Буду трепетно относиться к закону..."
Но не пронесло. За побег к пятерику добавили ещё год. Строгого.
Строгий режим это ничего, даже хорошо. Я уже убедился, что чем строже и страшнее режим, тем спокойнее сидеть. Чем больше у людей отсиженного срока– тем более они приспособлены к нахождению среди подобных себе.
В этом конечно же нет заслуги пенитенциарной системы.
Просто долгое сосуществование среди одних и тех же людей, в условиях ограниченного пространства рано или поздно приводит к каким-то конфликтным ситуациям.
Опытные сидельцы, прошедшие через ад советских и российских тюрем уже давно поняли, что тюрьма это не арена для гладиаторских боёв, а их родной дом, где им предстоит провести много, много лет, а возможно, что и всю жизнь. Там надо будет жить, работать, отдыхать и потому во избежание нежелательного геморроя, в виде последствий и карательных мер со стороны Администрации волей неволей приходилось становиться настоящими мастерами компромиссов.
Зная, что одно необдуманное слово может привезти к заточке в бок, опытные зэки приучали себя «фильтровать базар», контролировать свои действия и умело просчитывать их последствия.
На общем же режиме преобладала руготня- бессмысленная, изощренная, страшная, затеваемая даже не во время ссоры, а просто в процессе общения. Она до сих пор вспоминается мне с некоторой оторопью.
* * *
В осужденке у всех один разговор – скорей бы на зону. На зоне хорошо. Там можно ходить по земле, дышать воздухом, смотреть телевизор. Там кино, баня, куча впечатлений, множество разных людей. А ещё постель с простынею и наволочкой. На электроплитке можно пожарить картошечку.
Там настоящая жизнь, не то, что в тесной, провонявшей табачным дымом камере следственного изолятора. Почти воля. Красота!
Женьку Кипеша с суда нагнали домой. Он получил три года условно. Спрашивается, зачем бежал? Романтики захотелось что ли?
* * *
Странно устроен человек. Я ждал этапа как манны небесной, но когда ранним утром коридорный постучал ключами в дверь, назвал мою фамилию и приказал собираться на этап, я, закинув за спину баул, собранный мне приятелями, всё же остановился в дверях, чтобы оглянуться на бетонные стены и серые лица людей, с которыми успел подружиться за многие месяцы. На какую-то долю секунды мне стало жаль расставаться с этим местом.
* * *
Спецавтомобиль для перевозки заключённых, автозак, или по старому -«ворон» гудел, словно пчелиный рой. Разделенный внутри на узкие секции — «боксы» — он и в самом деле походил на огромный потревоженный улей.
Вместимость «воронка» составляла до двадцати человек, включая трёх человек из конвоя. Ещё двое сидели в кабине водителя.
Но бывало, что автозак набивали человек под сорок. Последних, с дичайшим матом забивали в машину уже пинками. Очень часто, когда фургон был уже полон и зэки орали: