Фраер
Шрифт:
Сколько добавили?
– На вашу помиловку пришел ответ, — сказала начальница спецчасти, выдерживая паузу,— Скоро поедете на посёлок.
Съязвила.- Поднимать сельское хозяйство. Теперь я буду спокойна за продовольственную программу.
Глаза у Колобка стали какими-то отсутствующими, словно он смотрел в себя.
Нашёл в себе силы, чтобы что-то пролепетать.
Начальница взяла со стола белый лист с круглой печатью:
– Прочтите и распишитесь.
У Колобка расплывались буквы, дрожали руки. Он еле нашёл строки-
«…заменить неотбытый срок наказания колонией- поселением». Ниже стояла круглая гербовая печать и подпись.
Колобок вернулся потрясённый. Долго не мог говорить.
Я подначивал.
– Мишаня, скоро значит по водочке загуляешь?
Колобок блаженно щурился.
– Да-ааа!
– Смотри, не убей опять кого, по пьяни!
Через две недели Колобок ушёл этапом в Архангельскую область. Перед тем как проститься, долго тряс мою руку, говорил:
– Лёха, ты человек! Человечище! Освободишься, приезжай в Москву. Сделаю для тебя, всё, что смогу.
Я пришёл в барак. Достал из тумбочки черновик жалобы.
Перечитал. Задумался.
«Боже мой! Какой бред я написал на четырёх тетрадных листках! Такое можно было написать только по обкурке. Наверное только в таком же состоянии это можно было читать. А может быть в этой президентской комиссии по помилованию никто ничего и не читает»?
Как говорили на Древнем Востоке: «Слабосильны верблюды моих недоумений!
Больше Колобка я так и не встретил. Через три года после освобождения, во время застолья его зарезала ножом сожительница.
* * *
И опять наступила весна. На крышах бараков таяли сосульки. Медленно тянулись дни.
В зоне выходной. В клубе готовились к концерту музыканты. Через открытую форточку доносился свежий зоновский шлягер.
Снег, не тая, блестит на тулупах солдатских,
Вышки тихо скрипят на промозглом ветру
А татарин Хасан не устанет болтаться
От стены до стены, ляжет только к утру
На реке Колыме задержались морозы,
На реке Колыме – вечный голод и тиф
На реке Колыме мрут от туберкулёза,
На реке Колыме человек ещё жив** *
Я сижу за столом с толстой рваной книгой. Некоторые страницы из неё вырваны. Это раздражает. Теряется последовательность. Заходит Виталик.
Два дня назад он прошёл комиссию. Через две- три недели будет дома. Я захлопываю книгу, убираю её под подушку. Есть ощущение, что Виталик зашёл неспроста. Так и есть. В рукаве у него папироса.
– Пойдём на воздух!- Мотает он мне головой.
– А Женька?
– Спрашиваю я.
– Я ему оставил. Он ночью сам на сам уделается.
Мы сидим у стены барака. Через решётку локалки вся зона видна, как ладони. Если кто-то из наряда пойдёт в нашу сторону, мы увидим.
На нами повис сладковатый запах конопли.
Виталик задерживает дым в лёгких, потом медленно выпускает из вытянутых губ белое облако. Его уже поволокло на рассуждения
– Смотри Лёха, в природе ведь тоже, как у людей. Апрель- сука, пришёл как хозяин! Всё тут по его. Жарко! Тает. И никуда его не подвинешь, своё возьмёт!
Голуби это черти шкварные, жрут на помойках, всего боятся. Воробьи шпана. Камазовский котяра- шпанюк!
Я затягиваюсь. Меня тут же накрывает мягким одеялом. Как в замедленном кино протягиваю Виталику папиросу.
– Ты только за этим меня позвал, братела?
– Да нет... Благодарю тебя, Лёха, что добазарился с отрядником. Век не забуду!
Я перебиваю.- Ладно, чего ты меня облизываешь. Расскажи, какие у тебя перспективы?
– Пацаны приезжали. Сказали, что устроят меня на Центральный рынок, рубщиком мяса. Неплохое место. Всегда при деньгах и никакого криминала.
– Ну, а с личной жизнью как?- Спрашиваю я.- Где жить будешь?
Это основной вопрос, который стоит перед всеми освобождающимися. Куда? К к кому?
Родители есть далеко не у всех.
За годы отсидок связь с родственниками теряется. Хорошо, если есть взрослые и самостоятельные дети. Если не бросила жена. Если ждут верные друзья, обещавшие поддержать. Помочь с работой.
Свободу ждали. Многие со страхом. Они не знали как им жить за воротами тюрьмы. Дико боялись потеряться. Словно маленькие дети в большом городе.
Одинокие мужики, перед освобождением предусмотрительно начинали вести переписку с заочницами. Их находили через объявления в газетах, а то и просто по приходившим в колонию письмам. А потом, освободившись, ехали, очертя голову, свататься по сути к незнакомым бабам, в незнакомые города. Вариант не самый лучший. Если на бабу не позарился никто из вольных мужиков, то можно себе представить, что это за сокровище.
– Любовь у меня образовалась.
– Говорит Виталик.- Людка! Такая бикса! Заботливая! Каждые три дня приезжает. Хавать привозит. Сигареты. Опять же душевное тепло! Думаю, что у неё и тормознусь.
Виталик мизинцем подлечивает криво пошедший огонек. Передаёт мне папиросу.
– Ты не переживай. У тебя через пару месяцев тоже УДО. Я тебя встречу. Помнишь как в кино «Однажды в Америке»? Вот точно так и бужет.
У меня начинает болеть голова. Коноплю скорее всего вымочили в ацетоне.
– А нельзя ли договориться,– хмуро спрашиваю я,– чтобы твоя Людка приезжала ещё и ко мне? Так хочется душевного тепла.
Солнце роняет дрожащие желтые блики на покрытый лужами плац.
Из соседней локалки, важно и медленно словно дредноут, выплыл Влас. Впереди него важно следовало его пузо.