Француженки не терпят конкурентов

Флоранд Лора

Кроме нее. Ей никто не нужен. Она могла бы обойтись и без Филиппа. Так она и строила свою жизнь. Или она строила свою жизнь, пытаясь заманивать прохожих на свою орбиту дурацким шоколадом, потому что на самом деле оставалась совершенно одинокой?

Внезапно она приподнялась с полу и накрыла ладонью новый замок, надежный замок, отрезавший ее от всего мира. Какая ирония. Филипп превратил ее дом в крепость, в которую теперь даже ему не удастся проникнуть.

Если только она сама не впустит его.

Она отползла от двери и повалилась на кровать, но оттуда, приподняв голову, она могла видеть его кондитерскую, поэтому предпочла вновь сползти на пол.

«Я не могу, не могу, не могу. Просто он

слишком властен. Что останется от меня, если он… если мы… продолжим отношения?»

Раздался тихий стук в дверь.

– Магали? – позвала тетушка Эша.

– Я просто хочу побыть одна, понятно? – крикнула Магали. – Неужели это чертовски трудно понять? Просто мне хочется побыть одной!

И, зарывшись лицом в колени, она вновь зарыдала.

Снаружи доносилось бормотание тетушки Эши, а потом всепроникающий, как у Филиппа, голос Женевьевы.

– Оставим ее в покое. Женщине следует побыть в одиночестве, если она того хочет.

Шаги по ступенькам вскоре затихли.

А Магали продолжала рыдать. И злиться. Она и не представляла себе, что в ней скопилось так много злости, ведь она всегда так легко справлялась с любыми проблемами. Злость на ту маленькую девочку, в испуге выглядывающую из-за материнского плеча на уходящего вдаль папу. Злость на ожидание верности от восьмилетних одноклассников, считавшихся ее друзьями, но быстро забывших о ней. Злость на свою пятнадцатилетнюю наивность, на то, что обрекла себя на муки ради невероятного шанса создать собственный мир. На готовность пожертвовать невинной юностью ради того, чтобы, подобно матери, обрести одного постоянного спутника, одного родного человечка, который всегда будет нуждаться в ней… хотя потом тот человечек, ребенок, в свою очередь мог вырасти и уйти, и она опять осталась бы одинокой и никому не нужной.

И никаких больше попыток навязываться со своей любовью.

Безнадежных попыток. Ужасных. Жалких.

И Филипп тоже виноват в этой ее накопившейся злости. Все шло просто прекрасно, пока на его сжатых челюстях не заходили желваки от гнева после ее рассказа о том ее романчике, когда ей было пятнадцать, пока его взгляд с высоты тридцатилетнего опыта на ее первый мучительный роман не заставил ее осознать, что теперь она тоже по-другому воспринимает те дни, вспоминая их с мучительным отвращением, сожалением и… злостью. А ведь долгие годы она даже не вспоминала о той глупой попытке. Ну, может быть, изредка и поверхностно. И жизнь ее шла просто прекрасно. К тому же первый злосчастный роман отвратил ее от любых новых треволнений на любовном фронте, а если попадался вдруг симпатичный мужчина, то оживали обжигающие воспоминания, и она, просто сморщив носик, изгоняла его из прекрасной целостности той жизни, что она придумала для себя, независимой жизни, неуязвимой для внешнего мира.

Зарывшись лицом в подушку, она вновь заплакала, думая о своей безупречной, прекрасной жизни в этой безупречной прекрасной собственной квартире на этом идеальном маленьком острове. Только когда перышки прилипли к ее мокрому лицу и рукам, Магали осознала, что растерзала в клочья ни в чем не повинную подушку.

Что спровоцировало новый приступ рыданий, потому что… это была хорошая, крепкая, дорогая подушка, и неожиданно Магали подумала, какие еще крепости могла бы уничтожить. Задумалась о том, что еще она способна запросто разбить или сломать. Она рассеянно вытерла лицо, перышки запутались в ее ресницах, и тогда ей все-таки пришлось подняться и отправиться в душ, чтобы смыть с себя оперение.

Выйдя из душа, она увидела себя в зеркале и вдруг замерла, пристально вглядываясь в эту незнакомку, пытавшуюся силой ворваться в ее независимую жизнь.

Глубоко вздохнув, она вздернула подбородок и расправила плечи, пытаясь изобразить высокомерие

Филиппа. «Я – Филипп Лионне!» – величественно провозгласила она, представляя, что весь мир готов почтительно склониться перед таким величием.

Нет, глупости. «Я – Магали Шодрон!» Вот теперь правильно. Нет, это же звучит смехотворно. Никто не собирался почтительно склоняться перед ней. Даже Филипп, который уже успел чертовски много сделать для нее, пока только преклонял колени у ее ног.

Она неодобрительно взглянула на свое отражение. Но вот ее плечи медленно расправились и опустились снова, а подбородок вздернулся еще выше. На сей раз получилось более естественно. Возвращение своего образа. Ей не нужно высокомерие Филиппа; она хороша сама по себе. Ей не нужно создавать такую же фирму в этом мире, какую создал он. Или даже производить на него такое же впечатление, какое он произвел на нее. Она вполне самодостаточна и довольна собой.

Нет. Она произнесла это так, словно собственная самодостаточность не устраивала ее. Да, она же произвела на него приятное впечатление. Этот принц явно без ума от нее. «Серьезно, смелей, Магали, – мысленно подбодрила она себя. – Даже ты можешь оценить очевидное».

Яркие воспоминания наполняли ее тем внутренним теплом, какое дарил людям, как она всегда представляла, ее шоколад, разливаясь бархатистым удовольствием по всему телу.

«Ты сможешь оценить очевидное, если захочешь. Если сбросишь свои трусливые очки малодушия».

Точно так же она легко смогла оценить, как радовались за нее тетушки или пытались незаметно подтолкнуть ее на те дороги, которые, по их мнению, могли быть полезны для нее, так же, как они всегда заботились о ее питании и беспокоились, когда она исчезала в своей комнате. И точно так же она могла оценить то, что старые клиенты так быстро вернулись к ним. Филипп встряхнул эту улицу, нагло ворвавшись в ее мир, но традиции затянули и его, люди по-прежнему предпочитали уютный покой «Волшебной избушки», они нуждались в ней. Любили ее.

И вообще жизнь у нее теперь идет прекрасно. Просто нужно не бояться самой себя. Смело смотреть в глаза жизни. И она уже набралась смелости, когда, упаковав сумки, переехала сюда, в Париж, к тетушкам и решила, что отныне ее дом здесь.

Да, она все делала правильно, за исключением одного.

Ей все еще не хватало смелости. Но это не означало, что она не преодолела страхи растерянного одинокого ребенка.

* * *

Сжав в руке ключ, Магали, ликуя и дрожа от возбуждения, прошла на цыпочках по гостиной Филиппа, мягко освещенной уличной иллюминацией. Остановившись возле дивана, она разделась, оставив на себе лишь чертовски сексуальное нижнее белье, сознавая ценность правильно выбранного для данного случая наряда – а этот случай мог потребовать от нее отказа от некоторых своих слов – вроде заявления, что он-де не должен, черт побери, вмешиваться в ее жизнь. Она впервые попыталась поставить себя на его место, представила, что почувствовала бы сама, если бы он сказал такое ей, и испытала почти физическую боль. Точно ее ударили в самое сердце.

Поэтому – да, возможно, ей придется кое в чем покаяться. Глубоко вздохнув, она проскользнула в роскошную спальню прямо к его кровати и там вдруг остановилась. Покрывало лежало нетронутым. Отчего ее сердце, уже взволнованно бившееся от осознания собственной смелости, заколотилось со страшной силой. Потому что, раз его не было в постели, то где-то в сумраке этой квартиры таился грозный и необузданный царь зверей, а она вторглась в его владения. Почти обнаженная.

Потом она услышала шум воды из ванной. Черт. Она с огромным сожалением взглянула на захваченный с собой шарфик. Раз он еще не спит, ей ни за что не удастся связать его, чтобы заставить выслушать ее исповедь.