Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
«Увы! Должно быть, только сила моего наслаждения или сожаления возрастает во сто крат; интеллект же ведет свой рассказ по-прежнему. Восторг мой — плод нервного возбуждения, присущий мне одному, непередаваемый другим, и, если бы я сейчас взялся за перо, мой слог обнаружил бы свои обычные достоинства, обычные недостатки и, увы, обычную свою посредственность». Но блаженное физическое самочувствие не позволило ему задерживаться на таких мыслях, подсунув тут же лучшего утешителя — забвение.
Он добрался до бульваров. Мимо шли люди, к которым он был полон симпатии и не сомневался в их взаимности. Он ощущал себя средоточием их восторженных взглядов; он распахнул пальто, чтобы все видели белизну манишки, которая была ему к лицу, и красную гвоздику в петлице. Таким он отдавал себя восхищенному обозрению прохожих и нежности, в которой сладострастно сливался с ними.
ПОЛЬ ВАЛЕРИ
(1871–1945)
«Случилось
Однако изобразительные средства, унаследованные от символизма, не удовлетворяли поэта, и, отрекшись от литературной гласности, он целых двадцать лет проводит в поисках собственной художественной системы, которая мыслилась ему в виде некоего «нового классицизма», обогащенного совокупностью методов, заимствованных из области философии и точных наук. В области искусства Валери стремится идти «путем анализа и в самом себе сочетать с самопроизвольными доблестями поэта проницательность, скептицизм, внимательность и разборчивость критика».
Воплощением этих концепций явилась поэма «Юная парка» (1917). Позже были опубликованы поэтические сборники «Альбом старых стихов» (1920) и «Чары.» (1922). Основными темами философской лирики Валери становятся размышления о сущности познания и природе поэтического творчества. Разрешение трагического конфликта между интеллектом, пытающимся проникнуть в тайны мироздания, и косностью замкнутого в себе мира, противящегося этим попыткам, поэт видит, порой в осознании иллюзорности всего сущего: «Вселенная — ошибка в чистоте Небытия». Предельная сгущенность поэтического языка, из которого удалено все, что может быть выражено средствами прозы, последовательное искоренение устоявшихся словосочетаний и замена их новыми словесными формулами, призванными «выразить невыразимое», усложненность синтаксиса, смелость ассоциаций — все вместе делало поэзию Валери весьма трудной для понимания. Несмотря на это, она была оценена по достоинству: опрос, проведенный в 1921 году журналом «Коннэсанс», установил, что большинство французских читателей видит в Валери крупнейшего поэта современности. В 1925 году Французская академия предоставляет ему кресло незадолго перед тем скончавшегося Анатоля Франса.
Проза Валери, помимо указанных выше произведений, включает в себя «сократические» диалоги («Эвпалинос, или Архитектор», «Душа и танец», 1921), обширную эссеистику, посвященную вопросам литературы, искусства, истории и современной культуры (пять томов «Variete», 1924–1944) и сборники фрагментов из тетрадей, в которых собраны многолетние заметки и размышления писателя.
В 1945 году вышла пьеса Поля Валери «Мой Фауст».
Paul Valery: Oeuvres, tt. I, II. P., 1957–1960.
«Письмо госпожи Эмили Тэст» («Lettre de madame Emilie Teste») впервые опубликовано в журнале «Коммерс» в 1924 году.
Письмо госпожи Эмили Тэст
Сударь и друг!
Благодарю вас за вашу посылку и письмо, которое вы написали г-ну Тэсту. Я думаю, ананас и варенье ему понравились; я уверена, что сигареты пришлись по вкусу. Что касается письма, не скажу вам о нем ни слова, чтобы не покривить душой. Я прочла его мужу, но почти ничего не могла в нем понять. Должна, однако, признаться, что читала его не без удовольствия. Рассуждения отвлеченные или же слишком для меня возвышенные мне отнюдь не скучны; я нахожу в них какое-то очарование, близкое к чарам музыки. Есть в нас заветная часть души, способная упиваться, не понимая; у меня эта часть велика.
Итак, я прочитала ваше письмо г-ну Тэсту. Он выслушал
Наша жизнь неизменна, вы ее знаете: моя, бесцветная, проходит в заботах, его — отдана целиком привычкам и отрешенности. Что отнюдь не мешает ему, когда он того хочет, внезапно очнуться и проявить себя во всей своей чудовищной силе. Я люблю видеть его таким. В нем появляется вдруг нечто великое и устрашающее. Механизм его заученных отправлений взрывается; лицо его горит; истины, которые он изрекает, я подчас едва понимаю, но в память они врезаются неизгладимо. Не хочу, однако, ничего — или почти ничего — от вас скрывать: порой он бывает очень жесток. Мне думается, никто не может с ним в этом сравниться. Одной-единствен-ной фразой он помрачает ум, и я кажусь себе вдруг негодным сосудом в безжалостных руках горшечника. Он жесток, как ангел, сударь. Он сам не сознает своей силы: его суждения неожиданны и слишком беспромашны; они изничтожают людей, вторгаются к ним в разгар их безмыслия, застигают их наедине с самими собой, такими, как они есть, когда они со всею естественностью живут своим вздором. Все мы чувствуем себя, как рыбы в воде, живя каждый в своей абсурдности; и лишь волею случая мы замечаем, сколько таится нелепицы в существовании всякой разумной личности. Мы и помыслить не смеем, что то, что мы мыслим, скрывает от нас то, что мы есть. Я надеюсь, сударь, что мы стоим большего, нежели все наши мысли, и что нашей главной заслугой перед всевышним будет попытка уразуметь нечто более содержательное, чем болтовня, пусть даже прекрасная, нашего разума с самим собой.
Впрочем, г-н Тэст и без слов обнажает убогость и почти животную элементарность тех, кто с ним сталкивается. Само его существование как будто обесценивает все прочие, и даже его мании озадачивают.
Но не подумайте, что он всегда нетерпим и безжалостен. Если б вы знали, сударь, как он умеет преображаться!.. Он действительно бывает жесток, но в иные минуты он озаряется дивной, поразительной нежностью, которая кажется милостью неба. Его улыбка — дар неизъяснимый и обворожительный. Его редкая ласка — как роза зимой. И, однако, ни его благодушия, ни его свирепости предвидеть нельзя. Искать в них какую-то закономерность или же предпочтительность было бы безнадежно. Своей глубокой рассеянностью и непостижимостью хода своих размышлений он опрокидывает любые расчеты, в коих обычно находим мы ключ к поведению себе подобных. Никогда не могу я заранее предугадать, как отзовется г-н Тэст на мои хлопоты и мои нежности, на мои оплошности или маленькие прегрешения. Но должна признаться, что это непостоянство его настроения больше всего меня в нем привлекает. В конце концов, я вполне счастлива тем, что не слишком его понимаю, что не угадываю наперед каждый свой день, каждую ночь, каждый ближайший миг моего пребывания на земле. Душа моя жаждет прежде всего изумления. Ожидание, риск, толика неуверенности живят и волнуют ее куда более, нежели твердая несомненность. Я понимаю, что это дурно; но как бы я ни упрекала себя, такой уж я создана. На исповеди я не раз сознавалась, что разум мой предпочитает веровать в бога, нежели узреть его в полноте славы; меня порицали за это. Мой духовник сказал, что мысль моя скорее неразумна, нежели греховна.
Простите, что пишу вам о своем ничтожестве, тогда как единственное ваше желание — узнать что-либо новое о том, кто столь живо вас интересует. Однако я не только свидетельница его жизни; я ее частица и своего рода орган, хоть и не самый существенный. Мы муж и жена, и наши поступки связуются в браке, а преходящие наши потребности достаточно согласованы, несмотря на огромное и невыразимое различие наших умов. Следственно, долг мой — хотя бы вскользь рассказать вам о той, что рассказывает вам о нем. Быть может, вы недостаточно представляете себе мое положение в роли спутницы г-на Тэста и то, как удается мне пребывать в обществе этого поразительного человека, ощущая себя столь ему близкой и столь далекой.