Французская революция, Бастилия
Шрифт:
который пока еще не попал под нож гильотины, издает в Лондоне регулярно выходящую газету "Европейский курьер". Или вот еще пример: некий бунтарь Ленге [137] , также пока незнакомый с гильотиной, выслан из Франции решением своих братьев-адвокатов, поскольку французский климат не гармонирует с его темпераментом. Он издает книгу (скорее, дикий вопль) под названием "Правда о Бастилии" ("Bastille Devoilee"). Словоохотливый аббат Рейналь осуществил наконец свое заветное желание: вышла в свет его "Философская история" [138] (она, говорят, написана его друзьями-философами, но издана под его именем и принесла ему известность). Книга пустая, велеречивая, со множеством уверток и уклонений от истины. Палач сжигает книгу на площади, а автор отправляется путешествовать, разумеется считая себя мучеником. Это произошло в 1781 году, и, вероятно, книге в последний раз оказаны столь высокие почести - даже палачу становится ясно, этим ничего не добьешься.
137
Ленге Симон Никола Анри (1736-1794) - адвокат, публицист. Более двух лет отсидел в Бастилии. Написал мемуары о Бастилии (Лондон, 1783 г.). Впоследствии эмигрировал, вернулся
138
Полное название - "Философская и политическая история европейских учреждений и торговли в обеих Индиях". Индиями именовались испанские колониальные владения в Центральной и Южной Америке.
Давайте заглянем в залы суда, где слушаются дела о разводах или решаются денежные споры, ведь каждое из них рассказывает о семейной жизни, и как рассказывает! В окружном парламенте Безансона и Экса (Aix) слушается дело молодого Мирабо - вся Франция с интересом следит за ним. Воспитанный Другом Людей, он, побывав за свои двадцать лет и в королевской тюрьме, и в пехотном полку, и еще во многих других местах, пожив и на чердаках, обычном местожительстве начинающего писателя, научился уже в эти молодые годы "противостоять деспотизму", представьте себе, даже деспотизму людей и богов. Как часто розовый флер всеобщей благожелательности и Astraea Redux скрывает от глаз безрадостную, мрачную пустыню, вернее, настоящий ад свар и раздоров, в которые превратились семейные святыни! Например, старый Друг Людей сам ведет бракоразводный процесс и запирает иногда всю свою семью, конечно исключая себя самого, под замок. Он много писал о перестройке общества и об освобождении его от крепостного рабства и, однако ж, использовал в своих личных интересах шестьдесят записок об аресте (Lettres de Cachet). В нем причудливо соединились проницательность, решимость, мужественная принципиальность и неумение управлять собой, сварливая, какая-то сумасшедшая раздражительность. Черствость и жадность - как далеки они от того прекрасного, чем живет душа человеческая! О глупцы, как можно ожидать, что наступит новый, прекрасный, как молодая трава, век, который принесет любовь, изобилие, реки, полные вина, нежнейшую музыку в каждом дуновении ветра, и затаптывать в грязь чувственности (и, что ни день, все глубже и глубже) те самые качества души вашей, на которых только и держится ваше существование, - посмотрите, ведь вы неудержимо падаете в бездну!
Следовало бы заняться и преданным забвению делом об алмазном ожерелье. Как Сатана в Вальпургиеву ночь собирает ведьм, так и здесь, но только при ярком дневном свете образовался жуткий хоровод, в котором закружились и носящий красную шляпу кардинала Луи де Роган, и закоренелый преступник сицилианец Бальзамо-Калиостро [139] , и придворная модистка госпожа де Ламот, "в лице которой было что-то пикантное", а вместе с ними и высокопоставленные прелаты, мошенники, предсказывающие будущее, карманники и проститутки. Какой смрад подняли они! Дело это было скандальным еще и потому, что трон здесь впервые столкнулся с уголовщиной. Девять месяцев по всей Европе только и было разговоров что о загадке ожерелья, и изумленная Европа вдруг увидела, как одна ложь сменяла другую, как язвы коррупции, жадности и глупости покрыли тела и высших и низших и что всюду царит одна лишь алчность. Впервые тебе больно и горько, и ты льешь слезы, прекрасная королева! Впервые твое честное имя заляпано грязью, от которой тебе уже не очиститься до самой смерти. Ни у кого из тех, кто живет в одно время с тобой, не шевельнулись в сердце любовь и жалость к тебе, они появятся лишь у будущих поколений, когда твое сердце, навсегда исцеленное от всех печалей, уснет холодным сном могилы. Отныне эпиграммы становятся не просто злыми и резкими, они теперь отвратительно жестокие, гнусные и нецензурные. И вот наступает 31 мая 1786 года, когда из Бастилии выходит жалкий, ведавший ранее раздачей милостыни кардинал Роган, и толпа кричит ему: "Ура!", хотя давно не любит его (да и за что, собственно?), но он теперь в ее глазах важная персона, потому что двор и королева ненавидят его
139
Калиостро Аллесандро (настоящее имя Джузеппе Бальзамо) (1748-1795) авантюрист, выдавал себя за медика, алхимика, натуралиста, мага, заклинателя духов. В 1784 г. приезжал в Петербург, имел огромное влияние в высшем обществе. Выслан из России как лицо, симпатизирующее масонам. В Риме был осужден на пожизненное заключение.
Пока что эра надежд дает лишь слабый, тусклый свет, а между тем небо уже обложили мрачные тучи, предвестники урагана и землетрясения! Да, да, вы видите обреченный на слом мир: ведь в нем исчезло именно то качество, которое делает людей свободными, - способность повиноваться; в нем постепенно исчезает и рабское послушание одного человека другому. Остается лишь рабское подчинение своим желаниям, причем наиболее греховным, которые неизбежно сменит скорбь. Взгляните только на эту гниющую кучу лжи и чувственности, над которой мерцает болотный, обманный огонек сентиментальной чувствительности и над которой (по их взаимному согласию) возвышается виселичный камертон "высотой в сорок футов", также сильно подгнивший. Добавим, что французам (в отличие от представителей других наций) в особенности свойственна способность к возбудимости как в хорошем, так и в самом дурном смысле. Именно поэтому следует ожидать мятежа, взрыва с самыми непредсказуемыми последствиями. Напомним еще раз слова Честерфилда: "Здесь налицо все признаки, которые мне известны из истории".
Поневоле подумаешь: будь проклята философия, которая разрушала здание религии, оправдываясь тем, что "необходимо уничтожить мерзость (ecraser l'infame)" [140] . Будьте прокляты и те, кто осквернял святыни и довел их до того мерзкого состояния, когда сама собой появилась мысль об их уничтожении. И горе всем вам, живущим в это мерзостное и разрушительное время! Но придворные, конечно, возразят, что во всем виноваты Тюрго и Неккер с их безумным стремлением все переделать, или что во всем виновата королева с ее высокомерием, что виноват, например, он или она, или что всему причиной то-то и то-то. Друзья мои! Виноват во всем каждый негодяй, будь то вельможа или чистильщик сапог, который, мошеннически притворясь деятельным и энергичным, совершенно никакой деятельности не обнаружил, нельзя же считать деятельностью регулярный прием пищи. Бездеятельность и ложь (знайте же, что ложь не исчезает бесследно, но, подобно брошенному в землю зерну, всегда приносит плод), накапливаясь со времен Карла Великого, т. е. вот уже тысячу лет, давно ждут, когда наступит день расплаты.
140
Знаменитый призыв Вольтера: "Раздавите гадину!" относился не к религии, как пишет Карлейль, а к религиозному фанатизму и нетерпимости официальной католической церкви того времени.
Больно душе, когда не сбывается надежда. И все-таки, как уже было сказано, она всегда остается, ведь нельзя уничтожить надежду, ибо она неуничтожима. И наверное, самое замечательное и трогательное - это то, что всегда светил французам луч надежды, в какие бы мрачные лабиринты ни забрасывала их судьба. Всегда будет сиять нам надежда - и в дружеской беседе, и в криках гнева и озлобления. Струится ли с неба мягкий вечерний свет - то свет надежды; полыхает ли красное пламя пожарища - то свет надежды; царит ли вокруг темный ужас - и сквозь его мрачные тучи светит голубое пламя надежды; и никогда не кончается она, потому что даже отчаяние есть своего рода надежда. Как это ни горько и печально, но у нас теперь ничего не осталось, кроме надежды, потому-то мы и называем эру, в которую живем, эрой надежды.
Представьте себя на месте человека, перед которым лежит ящик Пандоры, и представьте, что вы хотите узнать, что в нем, не открывая его. Тогда вам надо будет обратиться к литературе данной эпохи, ибо ничто не представляет эпоху лучше, чем оставшаяся от этой эпохи литература. Едва словоохотливый, привыкший к околичностям аббат Рейналь сказал свое пустое, но громкое слово, а вечно спешащее поколение уже приветствует нового автора. Это Бомарше, автор комедии "Женитьба Фигаро", которая наконец-то (в 1784 году) после многих препятствий поставлена на сцене и выдержала уже сто представлений, вызывая всеобщее восхищение. Читателю наших дней довольно трудно представить, в чем магия и внутренняя сила этой пьесы, почему она привлекала к себе так много зрителей, но, приглядевшись попристальнее, он поймет, что, во-первых, комедия отразила страсть к любовным похождениям, так характерную для этого времени, а во-вторых, в ней прозвучало то, что все чувствовали и страстно хотели высказать. Содержание комедии не отличается широтой, сюжет вымученный, герои выражают свои чувства недостаточно ярко, сарказм тоже получился несколько натянутым, однако эта бедная и сухая пьеса всех захватила и увлекла, и каждый понял содержащиеся в ней намеки и увидел в ней самого себя и те положения, в которые ему приходилось попадать. Вот почему вся Франция аплодирует ей, и она уже прошла на сцене сто раз. Послушайте, что говорит в этой пьесе цирюльник. "Как вам удалось всего этого добиться, ваша светлость?
– спрашивает он и сам же отвечает: - Вы дали себе труд родиться". И, слыша это, все хохочут, и громче и веселее всех хохочут дворяне, страстные лошадники и англоманы. "Неужели маленькая книжка представляет такую большую опасность?" - спрашивает господин Карон и льстит себя надеждой, что эта не очень удачная острота полна здравого смысла. Захватив при помощи с размахом поставленной контрабанды золотое руно, смирив адских псов в парламенте Мопу и ныне получив лавры Орфея в театре "Комеди Франсез", Бомарше взобрался на вершину земной славы и присоединился к небольшой кучке сидящих там полубогов. Нам еще предстоит говорить о нем, но это будет тогда, когда от его славы ничего уже не останется.
Особенно показательны две книги, вышедшие как раз накануне вечно памятного взрыва и жадно читавшиеся всеми образованными французами: книга Сен-Пьера "Поль и Виргиния" [141] и книга Луве "Кавалер де Фоб-лас" [142] . Каждую из них можно рассматривать как последнее слово уходящей феодальной Франции это первое, что бросается в глаза. В первой будто слышится мелодическая скорбь погибающего общества: повсюду здоровая природа в неравной борьбе с больным, предательским искусством, и ей не скрыться от него даже в скромной хижине, построенной на острове где-то далеко-далеко в океане.
141
Бернарден де Сен-Пьер (1737-1814) - французский писатель, естествоиспытатель, ученик Руссо. Во время Великой французской революции был далек от политики, занимал пост интенданта Ботанического сада в Париже. Автор широко известного романа "Поль и Виргиния", где рассказывается история трогательной любви дочери дворянина Виргинии и сына крестьянки Поля, выросших на лоне природы и свободных от сословных предрассудков.
142
Луве де Кувре Жан Батист (1760-1797) - французский писатель, автор фривольно-авантюрного произведения в 13 томах "Жизнь и похождения кавалера Фобласа".
Гибель и смерть обрушиваются на возлюбленную, и, что самое примечательное, смерть здесь обусловлена не необходимостью, но - правилами этикета. Оказывается, что в самой что ни на есть возвышенной скромности все-таки содержится достаточно много разлагающей похотливости! В целом, конечно, наш добрый Сен-Пьер поэтичен и музыкален, хотя слишком впечатлителен и вряд ли является психически здоровым человеком. Эту книгу можно по праву назвать лебединой песней старой, умирающей Франции.
О книге Луве совершенно нельзя сказать, что она музыкальна. По правде говоря, если это предсмертное слово, то оно, конечно, произнесено не имеющим понятия о раскаянии уголовником-рецидивистом, стоя под виселицей. Это не книга, а клоака, хотя для клоаки она и недостаточно глубока! Какую "картину французского общества" нарисовал в ней автор? Собственно говоря, там никакой такой "картины" нет, но мысли и чувства автора, создавшего книгу, уже сами по себе образуют своего рода картину. Конечно, эта книга свидетельствует о многом, и прежде всего об обществе, которое могло рассматривать такую книгу как предмет духовной пищи.
Книга III. ПАРИЖСКИЙ ПАРЛАМЕНТ
Глава первая. НЕОПЛАЧЕННЫЕ ВЕКСЕЛЯ
В то время, когда повсюду распространяется невероятный хаос, бушующий внутри и прорывающийся на поверхность сквозь множество трещин серными дымами ада, возникает вопрос: сквозь какой же разлом или какой из старых кратеров или отверстий разразится основное извержение? Или же оно образует для себя новый кратер? В каждом обществе существуют такие глубинные разломы, ими служат различные институты; даже Константинополь не обходится без своих предохранительных клапанов, и здесь тоже недовольство может излиться в клубах пламени; в количестве ночных пожаров или повешенных пекарей правящая власть может прочитать приметы времени и соответственно с ними изменить свои действия.