Франкский демон
Шрифт:
За девятнадцать лет своего правления он укрепил одни и расширил другие границы империи. Римские легионеры омыли свои сапоги... в Индийском океане (они подчинили себе всю Месопотамию вплоть до берегов Персидского залива), а их победоносный предводитель сокрушался, что из-за старости боги не даруют ему возможности повторить подвиг Александра Великого. Впрочем, возможно, он просто скромничал. Размеры империи Траяна и без того поражали воображение: она простиралась от (ну что тут поделать?) Индийского океана до границ современной Шотландии, включала в себя всю Северную Африку, территории нынешней Испании, Франции, Италии, Греции, Турции, Ирана, Египта, весь юг Германии и земли к северу от Дуная до самых Карпат, а заодно и Святую Землю вместе с Дамаском, Алеппо (тогда
Однако, ещё будучи не старым, на третьем году своего правления Траян приблизил к себе некоего молодого человека по имени Адриан, снискавшего расположение бездетной императрицы Помпеи Плоцины и женившегося на любимой племяннице императора. Этот человек, несмотря на то, что современники находили его во всём непохожим на Траяна, и унаследовал по смерти его великое царство. Адриан Август не искал славы великого полководца, он, как говорят, объявил, что римляне завоевали уже так много земель, что им пора перейти от завоеваний к мирной жизни, к дружбе с соседями, то есть с теми, кого они, как выражаются в наше время, «подвинули», утеснили и в прошлом хоть чего-нибудь да лишили.
Адриана считают одним из самых великих императоров Рима, ведь при нём империя процветала и имела самые большие границы на протяжении всей истории, но, как это ни печально, именно решение Адриана перейти от войны к миру и привело к разрушению могущественнейшего царства, поскольку соседи разделяли миролюбие римлян до тех пор, пока жил страх перед непоколебимой мощью непобедимых легионов. Итак, перейдя от завоевательной, если угодно, агрессивной политики к оборонительной, Рим стал слабеть, дряхлеть и в конечном итоге погиб.
Возможно, единственным выходом для него была непрекращающаяся война, война до победы, до последнего моря. Но и тогда Рим всё равно ждала смерть, в какой-то момент он, как выброшенный на берег кит, костяк которого не выдерживает веса плоти, рухнул бы под собственной тяжестью.
Крестоносцы, обосновавшиеся в Святой Земле спустя четыре с половиной столетия после того, как ромеи, наследники Великого Рима на Востоке, покинули её, отступив под напором последователей учения Мухаммеда, не являлись частью военной машины древнего Рима. Они чурались дисциплины древних легионов, их маленькие дружины, состоявшие из непослушных своевольных храбрецов, не знали продуманной стратегии великого Цезаря, Помпея и Траяна, они чуждались накопленной в веках мудрости других народов и, что самое главное, они были очень немногочисленны и потому не имели возможности осушить море мусульманского мира. Однако перед ними стояла та же проблема, что и перед римлянами, — воевать и рано или поздно погибнуть или... погибнуть не воюя, то есть либо умереть от старости, либо пасть в сражении, и каждый выбирал свой путь — путь Траяна или его наследника.
A.D. MCLXXXIV — MCLXXXVII
I
За весь 1184 год от Рождества Христова не случилось ни одного хоть сколько-нибудь из ряда вон выходящего события, если не считать того, что мелочно-мстительный и по-глупому задиристый граф Яффы и Аскалона в очередной раз доставил неприятность венценосному шурину.
Дело в том, что бедуины, издавна пасшие в окрестностях Аскалона свои стада, даже после того, как мечети города превратились в христианские церкви, получили милостивое позволение латинского короля делать это и впредь. Разумеется, за право пользоваться пастбищами кочевники платили некоторую дань, но не графам Аскалона, а правителям Иерусалима. В течение тридцати с лишним лет данное положение вещей не приводило ни к каким недоразумениям. Конечно, бедуины — на то они и кочевники — иной раз, не делая особых скидок и единоверцам, ловили отдельных ротозеев, рисковавших прогуливаться в одиночестве слишком далеко от города, и продавали их в рабство.
В 1077 году всё те же бедуины, не погнушались, как мы помним, бессовестно вырезать остатки
Приблизительно в то же самое время Салах ед-Дин в очередной раз попытался выполнить условия клятвы — наказать сеньора Петры. Султан явился под стены Керака в августе. «Попробовав на зуб» прочность укреплений, Салах ед-Дин понял, что с ходу ему города взять не удастся, и попытался выманить защитников за стены и навязать им сражение в поле, однако вскоре обнаружил, сколь тщетными оказались его старания. Единственное, что смогли сделать мусульмане, это нанести хоть какой-нибудь ущерб своим врагам. Воины султана, как и полагается во время безуспешной осады, с удвоенной энергией предались разграблению окрестностей.
В то время, откликнувшись на зов осаждённых единоверцев, из Иерусалима прислали помощь. Оказавшись в горах, несколькими милями севернее столицы Горной Аравии, королевская армия встала лагерем. От места расположения язычников франков отделяло несколько лье. Однако до битвы не дошло. Салах ед-Дин отступил. Латиняне с триумфом вошли в Керак, но скоро поняли, что совершили оплошность. Вместо того чтобы ретироваться в Дамаск, султан, воспользовавшись тем, что главные силы противника остались много южнее и Палестина оказалась фактически незащищённой, вторгся в христианские земли и опустошил окрестности Наплуза и Себастии.
Зима выдалась засушливая, и с приближением весны угроза голода для королевства франков начала становиться всё более реальной.
Между тем Бальдуэн ле Мезель почувствовал, что мучениям его наступает конец. Двадцатичетырёхлетний король слёг, и на сей раз уже окончательно — теперь он знал наверное, что больше не поднимется. Умирая, он всё же мог надеяться, что хоть какие-то из его желаний подданные исполнят. Пэры Утремера, бароны земли, стали собираться к престолу Святого Города.
Приехал и сеньор Петры, а вместе с ним и его верный слуга Жослен Храмовник. Он несказанно удивился, узнав, что король желает поговорить с ним наедине, но ещё сильнее сделалось удивление рыцаря, когда ему и в самом деле удалось увидеться с монархом, поскольку нобли королевства ревностно следили друг за другом, опасаясь, как бы кто-нибудь из них не сумел воспользоваться тяжёлым положением сюзерена к собственной выгоде. Они, естественно, понимали, что он собирается объявить посмертную волю и намерен заставить всех и каждого поклясться выполнить её до конца. Однако никто из магнатов и, уж конечно, менее значительных сеньоров не знал, каковым будет завещание Бальдуэна ле Мезеля.
— Здравствуйте, шевалье, — проговорил умирающий в ответ на приветствие Храмовника. — Голос у вас не изменился, всё такой же звонкий... А внешне вы, наверное, стали совсем другим? Сколько мы не виделись, года три?
— Да, государь. А что касается моего облика... — Жослен пожал плечами, — мне представляется, будто я такой же, каким и был, разве что подрос немного...
— А обо мне такого не скажешь, шевалье? — с некоторым подобием горькой усмешки проговорил король, покрытый поверх одежды тончайшими пеленами. — Хотя... я, если можно так выразиться, тоже подрос... в обратную сторону.
— Что вы, сир?! — воскликнул рыцарь. — Как можно говорить такое?
— Это правда, друг мой, — грустно произнёс Бальдуэн и попросил: — Не будем об этом. Я рад, что вы пришли. Я хотел увидеться с вами наедине перед смертью... ради всего святого, не тратьте времени на возражения! Теперь мне более нет нужды в вас, как в хироманте, чтобы узнать собственную судьбу — линий её больше не осталось на моих ладонях, как, впрочем, и самих ладоней... — Жослен едва удержался, заставив себя промолчать, за что немедленно удостоился благодарного замечания: — Спасибо вам... и за то, что послушались тоже.