Франсуа Антон Месмер
Шрифт:
Тем не менее венская полиция и ее глава граф Перген затеяли новое дело против Месмера.
Так случилось, что в доме Месмера, в садовом домике, жила принцесса Гонзаго. Как человек благовоспитанный, Месмер посещал свою квартирантку. Ей тогда было интересно с человеком, только что приехавшим из Франции, где происходили такие события. Как-то речь зашла о революционерах-якобинцах. Принцесса крайне негативно отзывалась о них. С возмущением говорила об «этих нищих как о цареубийцах, разбойниках, ворах». Она была уверена, что Месмер, сам бежавший от террора и потерявший из-за революции все состояние, разделяет ее мнение. Но он, как человек широко мыслящий, говорит о том, что
Эти речи приводят принцессу Гонзаго в ужас. Перед ней самый настоящий якобинец! И недолго думая, едва Месмер покидает ее, бросается с этой поразительной новостью во дворец. Здесь, что неудивительно, находится доброхот, который тут же строчит рапорт в полицию, а заодно донесение в высочайшую канцелярию. Когда страшное известие доходит до императора Франца, он приказывает учинить строгое дознание. После этого Месмера приводят в полицию. В ходе следствия выясняется, что «Месмер не признал себя виновным в произнесении указанных, противных государству речей и что таковые не доказаны установленным законом образом». Министру полиции ничего не остается, как «Месмера отпустить, сделав ему настоятельное внушение и строгий выговор».
Император оглашает «высочайшую резолюцию»: «Освободить из-под ареста Месмера, и поскольку таковой сам заявляет, что намерен в скорейшем времени отбыть отсюда к месту своего рождения, то следить за тем, чтобы он скорее отбыл и за время своего хотя бы и краткого пребывания в Вене не пускался ни в какие подозрительные речи».
Однако полиция уязвлена, и ей не по нутру такой исход затеянного ею дела. Тем более что сыщики опасаются жалобы со стороны Месмера на их незаконные действия. И тогда в полицейском управлении сочиняют с целью благополучно замять дело следующий поразительный документ:
«Ввиду того что освобождение Месмера не может почитаться доказательством его невиновности, ибо он искусным отрицанием произнесенных им, согласно имеющимся показаниям, предосудительных речей отнюдь не очистился в полной мере от тяготеющего над ним подозрения и избегнул, в соответствии с сим, официального объявления «предписания удалиться», лишь поскольку сам настоятельно представил о своем намерении отбыть без задержки; посему следует поставить его в известность о том, что оглашение через печать не должно иметь место и что он, Месмер, поступил бы правильно, отказавшись от официального оправдания и тем паче признав мягкость, каковая в обращении с ним проявлена».
Так дело было замято, и в Австрии могли думать, что с «непокорным и опасным» Месмером покончено навсегда.
Что было ему делать? В Вене оставаться он не мог, во Франции террор, в Европе бушует война. С трудом он добирается до благословенной Швейцарии и поселяется в тихом кантоне Фрауэнфельде. Здесь в небольшой горной деревушке он живет в полном уединении, замкнуто. Занимается частной врачебной практикой, лечит местных крестьян.
И никто не подозревает, что это тот самый доктор, имя которого еще недавно гремело по миру, с которым боролись академики и чуть ли не все врачи Европы, о котором написали сотни трудов и брошюр.
Теперь он забыт. Как скажет Стефан Цвейг, «едва ли найдется во всей мировой истории пример столь стремительного падения с вершины шумной славы в бездну забвения и безвестности; едва ли мы найдем чью-либо биографию, в которой полная безвестность пришла бы за поражающими триумфами и так же скоро, как в этой замечательной и, можно сказать, неповторимой судьбе, судьбе Франца Антона Месмера».
И что удивительно, Месмер свое изгнание переносит стоически, он не ропщет на судьбу, кажется, он смирился. Но вот отгремели пушки революционного Парижа, погасли кровавые сполохи, и друзья предложили ему вернуться, открыть клинику, собрать вокруг себя новых учеников. Месмер отказался. Он не хочет больше словесных битв и научных споров, с горечью и одновременно с гордостью заявляет: «Если, несмотря на мои усилия, мне не выпало счастье просветить своих современников относительно их собственных интересов, то я испытал все же внутреннее удовлетворение, исполнив свой долг перед обществом». В душе он надеялся, что идеи его будут жить и после его смерти. Будущее, пророчески предчувствовал он, воздаст должное его открытию и трудам. И он окажется прав.
Впрочем, еще при его жизни последователи Месмера, ничего не зная о его судьбе, будут распространять его методы. Повсюду растет интерес к его учению. В Берлине указом прусского короля учреждается комиссия для повторной проверки «животного магнетизма». И та самая академия, которая отвергла его учение, теперь, почти сорок лет спустя, в 1812 году, берется за исследование магнетизма. Кто-то вспоминает, что выдвинувший проблему доктор Месмер еще жив. «Не может быть!» — удивляются члены комиссии и решают вызвать человека, открывшего магнетизм, в Берлин, чтобы он разъяснил свой метод. На приглашение приехать Месмер отказывается, ссылаясь на старость и усталость. Тем более он не хочет больше ввязываться в борьбу. Но академики не унимаются. К Месмеру посылают королевского эмиссара, профессора Вольфарта, с полномочиями «просить изобретателя магнетизма господина доктора Месмера сообщить все сведения, которые могут служить к ближайшему установлению, описанию и уяснению этого важного предмета, с тем чтобы содействовать этой поездкой целям комиссии».
Профессор Вольфарт посетил Месмера в его уединении. В своем отчете он написал: «Я увидел, что первое же личное знакомство с изобретателем магнетизма превзошло все мои ожидания. Я застал его погруженным в ту благотворную деятельность, которой он себя посвятил.
В его преклонном возрасте тем более удивительными показались мне широта, ясность и проницательность его ума, неутолимое и живое рвение, с которым он делится своими сведениями, его столь же простая, сколь и выразительная, крайне своеобразная благодаря удачным сравнениям речь, а также изящество его манер и любезное обхождение.
Если взять огромный запас положительных знаний во всех отраслях науки, какой не часто встретишь у одного ученого, и благожелательную мягкость сердца, сказывающуюся во всем его существе, в словах, поступках и во всем окружении, если взять еще и могучую, почти чудесную силу воздействия на больных, оказываемого его проницательным взором и даже спокойным поднятием руки, если прибавить ко всему благородную, внушающую благоговение внешность, — то таковы будут главные черты в портрете Месмера, такого, каким я его нашел».
И действительно, Месмер оказал самый радушный прием профессору, щедро делился с ним опытом и идеями, позволил присутствовать во время приема больных. Больше того, он передал ему свои заметки, чтобы тот сохранил их для потомства. Он заявил при этом: «Так как путь моей жизни вот-вот оборвется, для меня нет дела более важного, чем посвятить остаток своих дней исключительно практическому применению того средства, в огромной пользе которого убедили меня мои наблюдения и опыты, с тем чтобы мои последние труды умножили число фактических данных».