Фредерик Дуглас
Шрифт:
Сосредоточенно хмурясь, Дуглас пытался разрешить эту новую задачу. Значит угнетают не только негров? Должна быть какая-то общая для всего причина. О’Коннелл кивнул головой.
— Собственность на землю! Вот из-за чего повсюду идет борьба, говорим ли мы о Шотландии или Ирландии, о темнокожих народах Индии или о неграх Южной Африки. А где теперь, если уж на то пошло, краснокожие племена у вас в Америке?
На лице молодого человека отразился ужас.
— Неужели мир так мал и тесен, что люди должны уничтожать друг друга из-за клочка земли?
— Вовсе нет. Но всегда были и есть такие люди, которые ничем не хотят поделиться с другими.
Старик был в отличной форме в ту осень. Его вдохновляло и подбадривало присутствие этого молодого человека, в котором постоянно трепетала пытливая, настойчивая, горячая мысль. Несколько месяцев назад О’Коннелл отменил грандиозный митинг, намечавшийся в огромном здании Консилэйшен-холл. Здание вмещало двадцать тысяч человек, и О’Коннелл чувствовал, что такая аудитория ему не по плечу. Однако теперь он объявил, что передумал: они с Дугласом будут выступать там вместе.
Митинг превратился в событие, о котором долго еще толковали потом зимними вечерами. «Дан, наш Дан», как называл его народ, превзошел самого себя. Массивные, но сутулые плечи старика расправились, седая голова была высоко поднята. Снова зазвучал в полную силу его изумительный голос.
«Пока я не услышал этого человека, — писал позже Дуглас, — я думал, что рассказы о силе его ораторского искусства преувеличены. Я не представлял себе, как это можно говорить перед аудиторией в двадцать-тридцать тысяч человек так, чтобы вас слышала по крайней мере значительная ее часть. Но эта загадка разъяснилась, когда я увидал внушительную фигуру этого человека на платформе и услышал его музыкальный голос. Красноречие его обрушивалось на эту огромную аудиторию, как летний грозовый ливень на пыльную дорогу. Подчиняясь его воле, народ то роптал, охваченный бурей негодования, то погружался в молчание, которое можно было сравнить лишь с тишиной, царящей вокруг колыбели уснувшего под материнское пение ребенка. Какая мягкость, какой пафос, какая всеобъемлющая любовь звучали в этой речи! И вместе с тем, какой гнев, какое пламенное, громовое обвинение; какое остроумие и юмор; ничего превосходящего и даже равного мне никогда не доводилось слышать ни на родине, ни за границей».
В журнале «Браунсонс ревью» появилась статья о выступлении О’Коннелла. Мистер Браунсон, недавно принявший католичество, осуждал «освободителя Ирландии» за его нападки на американские общественные институты. О’Коннелл произнес еще одну речь.
— Меня обвиняют в том, что я нападаю на американские общественные институты — так именуется рабство, — начал он. — Что ж, я не стыжусь этого… Мое сочувствие обездоленным не ограничено тесными пределами нашей зеленой Ирландии; душа моя переносится через моря и земли; повсюду, где только есть страдания и горести, присутствует и мое сердце, готовое помочь и облегчить горе.
Эта поразительная пара — Дуглас и О’Коннелл — объездила вместе всю Ирландию. О’Коннелл говорил об антирабовладельческом движении и разъяснял, почему народ Ирландии должен к нему примкнуть; Дуглас пропагандировал мысли О’Коннелла о равноправном участии всех народов Англии в управлении страной и праве наций на самоопределение.
— Государство должно существовать, — сказал О’Коннелл. Оба они сидели в доме старика и негромко беседовали. — И народ должен участвовать в управлении страной, должен учиться выбирать и принимать на себя ответственность. У вас, в Соединенных Штатах Америки,
— А я никогда ее не читал, — с чувством стыда произнес его темнокожий собеседник.
— Нет? — О’Коннелл пристально посмотрел на сумрачное лицо Фредерика. — Но зато вы читали великолепную Декларацию независимости.
— Да, читал! — В голосе Дугласа зазвучала глубокая горечь. — И убедился, что все это — одни лишь красивые слова!
Ирландец наклонился вперед, положил руку на колено молодого человека и мягко произнес:
— Да, мальчик, слова! Но слова, которые могут претвориться в жизнь! И ради этого стоит работать и даже воевать!
ГЛАВА 9
«…И ОТНЫНЕ ОБЪЯВЛЯЮ СВОБОДНЫМ, ОТПУЩЕННЫМ НА ВОЛЮ И ОСВОБОЖДЕННЫМ ОТ КАКОЙ БЫ ТО НИ БЫЛО ЗАВИСИМОСТИ…»
Два письма пришли одновременно: одно от Джеймса Баффема Фредерику, другое — О’Коннеллу от английского аболициониста Джорджа Томсона. Томсон был в Америке, когда он выступал в Бостоне, в него бросали камни. Томсон не был знаком с Дугласом, но слышал о нем от Уильяма Ллойда Гаррисона.
Суть писем заключалась в одном: «Дуглас нужен нам в Шотландии».
«Установлено, — писали Баффем и Томсон, — что Свободная церковь Шотландии во главе с прославленными докторами богословия Каннингемом, Кэндлишем и Чалмерсом принимала от работорговцев деньги на построение храмов и плату священникам, проповедующим евангелие». Противники рабства в Глазго считали это позором. Эти духовные руководители именем бога и священного писания разрешали не только брать деньги от торговцев живыми людьми, но и вступать с ними в какие-то деловые связи. В народе Шотландии все это вызвало большое возбуждение. Повсюду возникали митинги и срочно требовались хорошие ораторы. Баффем и Томсон уже выехали в Эдинбург.
— Вы вернетесь сюда, Фредерик? — в голосе О’Коннелла было что-то тоскливое. Казалось, он расстается с сыном.
— Езжайте с нами, — убеждал его Фредерик.
Но О’Коннелл лишь покачал головой.
— Нашему народу грозит голод. Сначала здесь не уродился картофель. А теперь неурожай пшеницы в Англии. Времени больше нет. Ричард Кобден пишет, что премьер-министр собирается приехать к нам. Надежда слабая, но все же я должен быть на месте, если я понадоблюсь.
— Тогда, быть может, мы встретимся в Лондоне? — Фредерику невыносимо было думать, что он никогда больше не увидит этого старика.
— Быть может, Фредерик. Да благословит вас бог!
Славный старый город Эдинбург был в буквальном смысле слова заклеен газетными листами и плакатами, когда приехал Фредерик. «Отошлите деньги назад!»— эти слова глядели на него с каждого угла. Этот лозунг украшал все площади города. Он был наспех написан на тротуарах и начертан большими белыми буквами на склоне скалистого холма, который, словно Гибралтар, стоит на страже Эдинбурга. «Отошлите деньги назад!»
Несколько дней подряд Джордж Томсон, Джеймс Баффем и еще один американец, Генри К. Райт, проводили в городе митинги, посвященные борьбе против рабства. Как только прибыл Дуглас, они привезли его в самое прекрасное здание из всех, где ему довелось до сих пор побывать. Участники митинга уже собрались и приветствовали его одобрительным гулом. Не тратя времени на то, чтобы смыть с себя дорожную пыль и сажу, Фредерик тут же поднялся на платформу и начал рассказывать о своей жизни в неволе.