Фридл
Шрифт:
Но ты ведь знаешь почему! Ты-то ведь знаешь!
Я бросила трубку и свалилась в постель.
Дорогая Анни!
Спасибо тебе за лекарства. Вчера мне сделали инъекцию молока. И еще сделают две. Должна повыситься температура, но не повышается. Тем не менее я устала и разбита, как если бы температура была очень высокой.
Не могу тебе ничего написать. У меня есть желание жить. Знает Бог!
К черту всяческое предвидение и проницательность, это ведь все выдумки. Жалея
Мне, однако, лучше закругляться, а то перед тобой предстанет портрет какой-то фурии, в то время как я одновременно счастлива и несчастлива. Я знаю, что я не эгоистичнее прочих, но мое развитие слишком рано приняло определенную форму, я пребываю в страшном смятении из-за недавнего всплеска чувств, виной всему мой необузданный нрав, опостылевшее, мне уже самой ненавистное поведение.
И все же, и все же я была и есть честна; но честность эта абстрактна, она ни с чем не связывается, сплошной вздор – набраться мужества на маленькую ложь было бы куда симпатичней.
11. В Париже все дозволено
Стефан придумал увезти меня в Париж. Безотказная госпожа Шломан одолжила денег на дорогу.
Крохотный номер с большой кроватью, перед ней зеркало. Бедность потлива, терпкие духи, которыми опрыскивают номера, не способны убить стойкого запаха.
Приют для нищих любовников. Мы нищие, но не любовники. Лежим каждый в своем углу, пытаемся заснуть. Стефан утешает меня словами. Это не помогает.
Утро в Лувре. Надгробия этрусков. Веселые окаменевшие покойники с подъятыми вверх кубками возлежат по разные стороны.
Как мы с тобой, – смеется Стефан. – Что у них в кубках – вино или яд?
Стефан, смотри, это же прототип микеланджеловской гробницы Медичи. Тот же принцип стекающих, сползающих, возлежащих под углом к постаменту фигур! Его вдохновляли этруски!
Мы провели в Лувре весь день. Стефан радовался моей радостью, а когда пришло время уходить, предложил снять с музейных уборщиков униформы, остаться на ночь в музее, мыть полы у египтян, подметать у Рембрандта, чистить ковер у Вермеера…
Смотрители ходят по пятам, гасят свет в зале, который мы только что покинули, и таким образом деликатно, но настойчиво подгоняют нас к выходу.
Приходите завтра.
А если не будет завтра?
Вы знаете про девочку, которая всю жизнь мечтала попасть в Лувр? Она очень хорошо рисовала и однажды принесла мне сочинение под названием «Мое будущее». Я читала его в своем терезинском закутке, полтора на два метра, – предусмотрительная природа вовремя остановила мой рост, иначе в этот ящик я бы никак не уместилась, – и думала о Лувре, о веселом надгробии этрусков – так и следует принимать смерть.
Эта девочка мечтала увидеть своими глазами произведения искусства, памятники – все, что скрыто под словом «Париж».
»Это как бьющий гейзер. Читать Виктора Гюго, Эмиля Золя, смотреть картины Анри Руссо и Жоржа Сёра. Воображаю, как выхожу из подъезда де ля Эст и на ломаном французском спрашиваю дорогу до…»
А мы в этом «бьющем гейзере» слоняемся как потерянные. Меня донимает голод. Кажется, в Терезине он мучил меня меньше, чем в Париже. При нашем безденежье мы можем позволить себе раз в день поесть в дешевом бистро, утром и вечером выпить кофе с булочкой. Стефан убеждает меня в том, что он сыт и всем доволен, но у витрин с лакомствами замедляет шаг.
Уедем отсюда, Стефан!
Погоди, обживемся…
Девочка обжилась за неделю: «Здесь, в Париже, все дозволено и никто ничему не удивляется. Лечу с лекции на лекцию, с выставки в музей, оттуда – в библиотеку. Мечтаю наверстать все, что упущено, и быстро двигаться дальше. А вот сейчас бегу с лекции в Сорбонне в Лувр, там я еще не была».
И вот она входит в Лувр, который мы только что покинули. «Потрясенная, долго стою перед полотнами Мастеров. Здесь Моне, Ван Гог, Руссо и – “Мона Лиза” Леонардо да Винчи. Какая красота! Не знаю, сколько я перед ней простояла, – минуту или час. Как все это в себя вобрать?!»
Одного дня и мне мало.
Завтра снова пойдем, – говорит Стефан.
Нужно было пожить рядом с ним хотя бы для того, чтобы научиться у него сохранять спокойствие и жить, учась у жизни.
«О боже, полвторого! Мне же надо быть в Академии художеств! Быстрей, быстрей, только бы не опоздать… Я не слышу профессора, который что-то там объясняет. Не знаю что. Вижу только Лувр. Радуюсь, когда кончается лекция. Ноги сами автоматически несут меня к Лувру. Совсем не ощущаю времени. Если бы женщина, которая сдает мне комнату, не совала мне еду под нос, я бы не ела. Учусь с утра до ночи. С языком никаких проблем. Пишу домой длинные письма… Открываю испуганно глаза. Я не в Париже, а в Терезине. Эту жестокую действительность я опишу когда-нибудь потом».
Да, когда-нибудь потом. Если достанет духу.
12. Берлин
Стефан служит мне и компартии. Сочиняет странную музыку, шумно-героическую, для хора рабочих, с ними проводит репетиции в замызганной столовке в пролетарском квартале Берлина. «Мы должны что-то делать для революции, а что-то для себя. Чтобы быть современными. А что значит быть современным? Служить компартии».
Вот уже два месяца, как я ни над чем не работаю, в редкие мгновения мне чудится, будто я узрела покой или даже услышала его. При этом я непрестанно ощущаю движение, свой путь, и, если прежде каждая вторая мысль была бессмысленность и смерть, теперь во мне появилось некое постоянство, и это снова заставляет верить во все хорошее. Стефан (я снова в Берлине) помогает мне, того не осознавая.
Надо было нам ехать не в Париж, а в Страну Советов, вот где бьет настойщий гейзер!
Весной 1933 года Стефан осуществил свою мечту, но без меня. Пробыл там почти полгода, сначала в Ленинграде, потом в Киеве, где ему предлагали работу дирижера. Однако срок его паспорта истекал, и ему пришлось вернуться в Берлин. Но ненадолго. Его новая подруга сумела вывезти его в Румынию, а оттуда в Палестину. Благодаря ей он и остался жив. Мы переписывались до 40-го года.
В этих потоках любви, которыми ты меня окатил, я совершенно утонула. Но теперь, к сожалению, придется вынырнуть, поскольку это не та стихия, в которой мне привычно жить.